Время, проведенное у болота Далоу, подарило секте все, о чем она могла мечтать, — восторг, трепетное упоение, счастье. Но только здесь, «на Острове», братья и сестры получили надежное убежище. Это было наивысшим достижением Ма Ноу. Он сумел снять с плеч своих соратников тяжкий груз забот, всякий груз вообще: теперь, как он и хотел, братьев и сестер окружали «живые стены». Путь к внешнему освобождению его приверженцев, на который Ма ступил у болота Далоу, был пройден до конца. Отныне они могли не опасаться ударов слепой судьбы.
Однако суровость Ма Ноу теперь возросла. Став царем-священнослужителем, он проявлял строгость, которая граничила с жестокостью и напоминала о том, что человек этот был когда-то способным учеником монахов-аскетов. Ма не изменился, он просто вернулся в то мгновение, когда значимым было только его слово. Пожар в монастыре, где он увидел обугленные трупы братьев и сестер, в его душе все еще не догорел. Он не испытывал жажды мести, а только ощущение, что начавшееся подобным образом не должно закончиться какой-нибудь глупой нелепостью. Он больше не нуждался в советах помощников. Жалость к полутрупам, проткнутым копьями, валявшимся на дворах и во всех коридорах монастыря, в свое время чуть не убила его. Он тогда впервые спустился с высот на землю: стоял среди своих несчастных, запутавшихся, суеверных приверженцев, мучился их бедами и был единым целым с этим народом.
Никого из прежних друзей он больше не желал знать. Он стремился к единоличной власти — ибо чувствовал, что, если не добьется ее, должен будет нести ответственность за свои поступки. Но для него судьба союза не имела значения, поскольку он, Ма Ноу, уже добился для союза всего — и теперь мог позволить себе взирать на него с равнодушием. Тот пожар его больше не беспокоил.
Ма Ноу, теперь неузнаваемый, восседал на престоле Острова. Никакой идол не мог бы бросать вокруг столь нечеловеческие, невидящие взоры. Его вера в Западный Рай раньше была окутана пеленой отрешенности, преувеличенно страстного томления; теперь Ма протрезвел и, железной хваткой вцепившись в веру, держал ее на некотором отдалении от себя. Он уже не мечтал о рае — он по-прежнему вожделел его, но теперь с холодным здравомыслием требовал допуска туда для себя и своих сторонников. Речь шла уже не о некоем сновидческом благе, к которому поднимаются медленно, преодолевая ступень за ступенью, но о чем-то близком, наподобие того узкого деревянного мостика, по которому Ма ходил каждый день, к которому шел, когда ему этого хотелось, — о чем-то купленном, приобретенном, за что он заплатил с десятикратным превышением цены и что поэтому никто не может у него отнять. Вопрос о том, существует ли Западный Рай реально, более не подлежал обсуждению; сами события наделили это место необходимым и более чем конкретным знаком подлинности.
Однако в сердце Ма шевелилось ужасное подозрение, что еще придется заплатить некую «прибавку», что в силу каких-то обстоятельств с него потребуют дополнительную плату, сопоставимую с уже внесенной; и потому он не хотел для себя долгой жизни, а лишь короткого яркого финала — впечатляющей гибели этого Острова, украшенной именами его братьев и сестер. Благодаря своему уму, решительности, приписываемым ему жутковатым чарам Ма стал владыкой этой земли, жителей которой презирал и которая — сама по себе — внушала ему отвращение. Его мучило то, что он вынужден был прибегнуть к грязным средствам, дабы помочь «расколотым дыням». Никогда прежде он не испытывал столь неутолимой ненависти к Ван Луню, который позволил произойти тому, что произошло, хотя небольшого усилия с его стороны хватило бы, чтобы этому помешать.
В первое время после преобразований, осуществленных у болота Далоу, Ма служил своим братьям в большей мере, нежели ему представлялось. Он тогда думал, что вернулся к себе, освободившись от повседневных мелких забот, связанных с руководством сектой. На самом же деле только пожар в монастыре действительно даровал ему такую свободу. Ма, по сути, опять стал отшельником, хотя в мороке своей царственности и не сознавал этого. Он обрел способность заново переживать события, происходившие с ним когда-то — в былой жизни — у перевала Наньгу. Через его сновидения пробегали виверры, запрыгивали на полку с буддами; крупные вороны, слетевшись к крыльцу, ждали, когда он начнет разбрасывать крошки; и Ма не уставал удивляться этим всплывавшим на поверхность воспоминаниям. Или тому, что живой пока Ван Лунь рассматривает золотых будд, давным-давно разбитых, и задает вопросы о многорукой Гуаньинь, хотя хрустальные осколки богини теперь могут разве что ранить подошвы случайных путников, забредших в мискантовую долину. Против козней судьбы нет иного средства, кроме недеяния; резня у подножья горы, пожар в монастыре вновь все это подтвердили. Ма чувствовал, что величие этой идеи, последствия этих обстоятельств для него непосильны.
Членов союза спаяла в одно целое их общая судьба. Счастье летних месяцев померкло. Ужасающую серьезность взятых на себя обязательств многие из них осознали только теперь. От Ма Ноу исходил мрачный жар, передававшийся и им. Цзюаня уже не было в живых, его убили в период захвата имений. Братья Лю не осмеливались противостоять власти Ма. Красавица Лян дрожала, когда видела окаменевшего в своем величии вождя, но поздравляла себя с тем, что вовремя за ним последовала. Желтый Колокол исчез.
И еще раз тело союза сотряслось от болезненного озноба. В одном селении, отстоявшем не более чем на восемь ли от столицы, среди «расколотых дынь» жил молодой, необычайно красивый брат, который, хотя и был по профессии углежогом, отличался завидной утонченностью манер и готовностью помочь каждому. Он, как и многие, оставил семью из-за ребяческой верности своему слову: из-за клятвы, данной одному странствующему брату, что он сам присоединится к «расколотым дыням», если брат этот останется в деревне, чтобы помогать больному отцу. Теперь юноша-углежог, вырванный из привычного окружения, вместе с другими братьями готовился к переправе в Западный Рай.
Однако пылкая страсть к женщине нарушила чистую безмятежность его помыслов. Эта женщина, правда, была одной из «сестер», но она еще не до конца преодолела себя, чтобы направить свой дух к ясно обозначенной цели. Ее, девушку хрупкой красоты, с хрипловатым голосом и мечтательными раскосыми глазами, сперва отдали из отцовского дома сорокалетнему цинику — торговцу мехами, от которого она через два года сбежала, так как думала, что он уличил ее в неверности. Муж разыскал ее и вернул назад, но она снова его обманула, после чего ей пришлось покинуть родной город. Она была счастлива, что нашла приют у странствующих сестер и братьев; могла теперь, не подвергаясь опасности, удовлетворять неистовые потребности своей плоти, от которых больше всего страдала сама; и уже почти научилась управлять желаниями.
Тут-то она и повстречалась с углежогом; она не отвергла его притязаний, но он сам вскоре отдалился от нее, больше не хотел ее видеть; помрачнел. Однажды утром, когда она пришла на задымленную поляну за селением, где он занимался своей работой, и запела, он объяснил ей, что уже много дней не в силах думать ни о каких возвышенных вещах, что он мучается — и просит ее остаться с ним навсегда, принадлежать только ему. Молодая женщина, едва он начал говорить, заплакала и закрыла красивое лицо покрывалом, ибо сразу поняла, что он скажет. Когда же он кончил, она оглянулась — не подслушивает ли кто; уселась с ним рядом у дымного костра, ласково обняла его, отвернувшегося, — приблизив полные щеки и ненасытные губы к мальчишескому затылку; и омочила слезами и поцелуями его косичку. Разве он не знает, что такое желание оскверняет драгоценные принципы, — а если знает, то что намеревается делать, когда другие братья проведают о его непростительном поступке?
Нун медленно повернул к ней овальное лицо, от боли утратившее всякую соразмерность черт: что случится, когда братья уличат его, он не знает; он не желает осквернять драгоценные принципы, ибо сие было бы грехом против Ма Ноу, их отца; но и не представляет, каким иным способом мог бы себе помочь. Отвратительный демон самоубийства, одетый в широкие шальвары, уже нападал на него — и в эту ночь, и в три предыдущие. «Что же мне делать, дорогая? Как твоему брату Нуну бороться с самим собой?» Они теперь сидели, не разговаривая и даже не думая ни о чем, в гадком дыму; его перепачканные сажей руки касались ее черных завитых волос.
