Придурковатый увалень отвесил поклоны на все стороны света, потом, подпрыгивая и воздевая руки, призвал Яньло-вана[56], владыку Преисподней, и препоручил ему отправляющегося в его владения духа. И все собравшиеся в хижине молодые и старые бродяги подумали в тот миг о празднике пятнадцатого дня седьмого месяца[57], когда маленькая лодка Яньло-вана плывет вниз по реке, Владыка демонов — в черном одеянии, подбитом тигровой шкурой, в фартуке и сапогах из таких же шкур[58] — держит в руках трезубец; из-под короны на его голове выпрастываются во все стороны черные всклокоченные космы. А сопровождают его маленькие забавные демоны: один в четырехугольной шапке, один — с головой быка, один — с головой лошади, и еще десять толстощеких багроволицых демонов ада, красующихся перед возбужденными зрителями.

Четверо мужчин осторожно вынесли носилки с куклой из дома, Ван шагал впереди; другие, спотыкаясь, тянулись следом, светя себе под ноги фонариками; и так они одолели короткий путь до каменистого поля, разбрасывая тестяные шарики для голодных духов[59]. Опустили куклу в неглубокую могилу. Вспыхнула порезанная на полоски бумага — деньги для покойного[60]; чадно задымились тряпки и лоскуты — его лицо.

С пустыми носилками все двинулись обратно, бормоча что-то себе под нос. Фонари покачивались. Над Цзинанью занималось серое утро. Когда пятеро бродяг добрались до хижины, Вана с ними уже не было.

перед доносчиками и перед тем кошмаром, который он пережил в Цзинани, Ван Лунь бежал на север. Он перешел границу Шаньдуна, осенью оказался в равнинной Чжили и, следуя по течению реки Хуанхэ, под сильными снегопадами добрался до гор Наньгу в северо-западной части Чжили, где и нашел укрытое. Он избегал городов. И, как правило, не искал попутчиков. Часто голодал; зарабатывал, когда подпирала нужда, несколько медяков, перетаскивая уголь или другие грузы, однако ни в одном месте надолго не задерживался. Любая более или менее постоянная работа его отталкивала. Ван никогда не обладал тем безграничным терпением, что позволяло его односельчанам вести почти растительное существование. Он предпочитал жизнь бродяги.

Когда похолодало и осенние дожди насквозь промочили разодранную в знак траура одежду, Ван вступил в сговор с десятью другими оборванцами; три дня и три ночи они просидели в засаде на подступах к окружному центру Тайаню, пока наконец ранним утром к городу не подошел караван торговцев плиточным чаем, плохо охраняемый. Вопивших купцов заставили скинуть подбитые ватой куртки, но больше ничего брать не стали и, добродушно посмеявшись над пострадавшими, отпустили их с миром.

Всю зиму Ван провел в этих горах. Они кишмя кишели жилищами отшельников, малыми и большими монастырями: ведь до священной горы Тайшань отсюда было рукой подать. Всю зиму и на широких, и на узких дорогах не прекращалось оживленное движение. От более северных горных перевалов стекались сюда путники с лошадьми, вьючными ослами, верблюдами. Эти люди везли подарки, жертвенные дары к расположенной южнее священной горе — в монастыри, венчавшие ее голые отвесные склоны; желтые обрывы казались неприступными; но по высеченным в них серпантинным тропам караваны путников поднимались наверх, дыша разреженным воздухом высокогорья.

У одной из нешироких, но быстрых горных речек Ван Лунь пережидал самые суровые месяцы. Река прокладывала себе путь сквозь толщу гранита, по обеим ее сторонам отвесно вздымались нагромождения бурых глыб, навеки застывших в поклоне перед своей владычицей — водой. Кое-где над водной поверхностью выступали утесы; вокруг них спиралями закручивались белые гребешки пены. Дальше к востоку — там, где поток устремлялся к нетерпеливо ждавшей его долине, — скалы расступались, образуя новые уступы; совсем вдалеке рельеф местности резко понижался.

Ван Лунь жил у отшельника: на горной тропе, под навесом скалы, окруженной вечнозелеными елями. Ни дождь, ни снег не проникали в надежно защищенную хижину; ледяные ветры из ущелий, и те со свистом проносились мимо. В более теплые дни Ван спускался пониже — туда, где на реке работали маленькие мельницы-толчеи; каменные молоты падали в крепкие ступы, перемалывали древесину и тальковые камни для свечей[61]. Там внизу Ван встречался с нищими, беглыми преступниками, бродягами. Ван вел двойную жизнь. Он, не зная покоя, мотался по окрестностям и изредка, будто в ожидании чего-то, присаживался отдохнуть. Лишь на мгновения, поджав широкие губы и нахмурив свой низкий лоб, он задумывался о Цзинани, окруженном стенами городе с многотысячным населением. Только упорный взгляд, бессмысленно устремленный в пустоту, свидетельствовал о том, что Ван еще что-то помнит о низкой побеленной стене, о блеске сабли, о том, как долго, долго он сидел в засаде — в темной кумирне для бесприютных духов. В такие минуты правый глаз Вана непрерывно двигался под массивным верхним веком, конвульсивно вздрагивал и слегка косил.

Впрочем, благодаря прогулкам в долину Ван уже вновь обрел свою дерзкую, по-детски непосредственную веселость. Иногда ему приходило в голову, что он мог бы вступить в гильдию кровельщиков. Он легко завоевал уважение новых приятелей с мельницы. Одно то, что он был физически крепок и полон сил, вряд ли помогло бы ему утвердиться среди этих привычных к насилию отщепенцев. Решающим преимуществом оказалось его умение обращаться с людьми как бы играючи. Он научился этому у старого Доу: слушать другого со смиренным и льстивым видом, но вместе с тем ненавязчиво его прощупывать; будто бы просто повторяя чужие слова, на самом деле слегка их перетасовывать; незаметно и с удивительной беспардонностью, которая лишь прикидывается благородной искренностью, добиваться осуществления собственных желаний.

Бродяги, в обществе которых Ван часто проводил целые дни, толком не знали, что о нем думать. Самые молодые не признавали его полноценным мужчиной, а считали придурком с ужасающе ловкими ухватками — чем-то вроде человека-обезьяны. Ван злился, когда его шуток не понимали, в таких случаях любезность спадала с него как маска и он выкрикивал грязные угрозы; потом, мрачный, возвращался к себе в хижину и несколько дней избегал товарищей, что только подтверждало их мнение о его ненормальности. Люди постарше его побаивались. Их поражала его способность по-детски заигрываться, а также те нередкие мгновения, когда он впадал в состояние жутковатой отрешенности. Такие вещи внушали им благоговейный страх. Они чуяли, что в Ване засело какое-то тяжкое страдание, страдание же в их представлении уже само по себе было некоей способностью, или даром. Среди простолюдинов еще витал древний народный дух; тем, кто потерпел жизненное крушение или просто много испытал на своем веку, в гораздо большей степени, нежели начетчикам из ученого сословия, было свойственно глубокое внутреннее согласие со старинным изречением: «Если кто-нибудь силой пытается овладеть страной, то, вижу я, он не достигнет своей цели. Страна подобна таинственному сосуду, к которому нельзя прикоснуться. Если кто-нибудь тронет его, то потерпит неудачу. Если кто-нибудь схватит его, то его потеряет»[62]. Люди с мельницы приняли Вана как своего. Они даже привязались к нему и по-братски о нем заботились; о нем — сильнейшем среди них — заботились чуть ли не по-матерински.

Тихое постукивание молота, равномерный плеск воды у мельничной запруды доносились и до хижины отшельника. Ван жил в хижине Ма Ноу, у дороги, проложенной в горах, каждый поворот которой был отмечен врезанной в скалу благочестивой надписью.

В первый раз Ван зашел к Ма Ноу, чтобы попросить милостыню. Он рассчитывал найти погруженного в благочестивые размышления седобородого старца, который ласково его поприветствует и разделит с ним свою трапезу. Вместо этого его резко окликнули, едва он поставил ногу на ступеньку крыльца. У входа в хижину чья-то рука дернула его за рукав и потянула внутрь. Востроглазая физиономия наклонилась к его щеке, и Вана спросили — на почти непонятном наречии, — что ему здесь нужно. Между тем, его глаза быстро привыкли к полумраку. Он увидел, что Ма Ноу закутан в накидку из пестрых лоскутов, ряды которых перекрывают друг друга подобно рыбьим чешуйкам. Хозяин оказался маленьким, слегка сгорбленным человечком, который вел себя как взбалмошный старик, но при этом лицо его ошеломляло молодостью и свежестью: тонкий нос с горбинкой; изящный маленький рот с морщинками в углах губ, как у человека, привыкшего много говорить; неуверенный взгляд, который, падая на любой предмет, тут же опять отскакивал от него, словно резиновый мячик. Речь старика походила скорее на птичий свист, чем на человеческий язык. Когда Ван окинул взглядом помещение, у него заколотилось сердце; здешняя обстановка напомнила ему темный храм покровителя музыкантов Хань Сянцзы в столь далеком отсюда городе. Ван пробормотал пару заученных фраз, Ма Ноу сунул ему кусок козьего сыра, но гость все не уходил, будто прирос к месту, и задавал вопрос за вопросом — о статуэтках богов, стоявших на маленькой полке. Ма повернулся к ним спиной, отвечал слишком быстро, и Ван его плохо понимал. Тем не менее, любознательный бродяга спокойно и вежливо продолжал свои расспросы и сам рассказал вымышленную историю об одном храмовом служителе из Гэ; отшельник аж подскочил, удивившись познаниям гостя. Наконец Ван упомянул, что живет в часе ходьбы отсюда и работает на мельнице-толчее, а потом попросил «мудрого господина», чтобы тот рассказал ему о силе своих богов — потому что собственными богами он, Ван, не удовлетворен. Ма Ноу пришлось, хотя ему не особенно хотелось, предложить необычному гостю выпить чашку чаю.