Горшков сел на место сбитого им полицая, поднял его карты, вздохнул и сказал спокойно:

    — Если будут звонить, ответишь, что все в порядке. Ход твой? Ну ходи…

    Бойцы Горшкова тем временем подобрали винтовки полицаев и, сбив замок со шкафа, вытряхивали из него бумаги…

    …А на вечерней улице дремавшей деревни по-прежнему было пустынно и тихо.

    Большой пятистенный бревенчатый дом стоял на отшибе от деревни, у мельницы. Рядом с домом — сарай с сухими дровами и стог сена. Между сараем и домом была натянута проволока, к которой цепью привязана собака. На двор, отгороженный плетнем, из раскрытого сарая был вытащен однолемешный плуг. Лошадь у коновязи, мирно пофыркивая, подбирала из ясель остатки сена. Рядом на колоде сидел пожилой, но крепкий еще мужчина в овчинной телогрейке и шапке и чинил сбрую. Справа, так чтобы сподручнее было взять, стоял карабин, прислоненный к колоде.

    Собака глухо зарычала. Мужчина поднял голову, увидел человека, неторопливо шедшего к нему от деревни. Его одинокая фигура — подробностей в сумерках было не разобрать — не встревожила хозяина, продолжавшего, поглядывая на приближающегося человека, спокойно заниматься своим делом. Успокоилась и собака.

    Когда хозяин понял свою промашку, было поздно: Млынский уже входил во двор.

    Взгляд хозяина метнулся к карабину, к лошади, но он ничего уже не мог сделать, к тому же увидел еще двоих, которые стояли, облокотившись на жердины плетня, у сарая. Как они подошли, хозяин проглядел, отвлеченный появлением Млынского.

    — Здравствуй, Лукьяныч, — сказал майор.

    Павлушкин медленно поднялся.

    — Здравствуйте. — И закашлялся.

    Млынский отодвинул карабин и присел на колоду. Опустился на свое место и хозяин. Некоторое время сидели молча, потом Павлушкин полез в карман, но спохватился под взглядом Млынского.

    — Закурить… можно?

    — Кури.

    Павлушкин достал кисет, из него — газету, сложенную для закрутки, оторвал от нее листок, стал насыпать табак… Руки дрожали, табак просыпался; ветер вырвал из разом ослабевших пальцев листок, и Павлушкин безвольно опустил меж колен руки с кисетом…

    — Расскажи, — нарушил молчание Млынский.

    — Охота душу себе травить?

    — Ждал?

    — Конечно. И гарнизон стоял. А вы все не шли…

    — Дел было много…

    Млынский поднялся, подхватил карабин.

    — Не здесь, — сказал Павлушкин, как-то воровато оглянувшись на окна дома и продолжая сидеть.

    — Что?

    — Если можно, не здесь, — повторил Павлушкин.

    — Не убивать я пришел, Лукьяныч. — Манор тоже невольно посмотрел в сторону дома. — Пусть односельчане судят тебя. Как приговорят, так и будет. Идем.

    Павлушкин поднялся. И тут же раскрылась дверь и на пороге появилась женщина, простоволосая, в валенках на босу ногу.

    — Герасим Лукьяныч, зови гостя ужинать, — предложила она.

    Павлушкин с надеждой взглянул на майора.

    — Спасибо, хозяйка, времени нет, — ответил Млынский, забрасывая карабин за плечо.

    — Что ж… А тебя ждать, Герасим?

    — Меня? — переспросил Павлушкин. — Нет, не жди. — И он зашагал со двора не оглядываясь.

    Павлушкин сам толкнул дверь и вошел в комнату управы, освещенную двумя керосиновыми лампами. Здесь майора ждали Горшков, Бондаренко и Ирина Петровна.

    Горшков, шагнувший навстречу, подхватил карабин, брошенный Млынским, который кивком указал на Павлушкина.

    — Найдется старосту куда-нибудь до утра пристроить?

    Горшков подкинул связку ключей на ладони.

    — У них с этим делом налажено. Ну, иди сам теперь посиди. — И он подтолкнул Павлушкина стволом карабина к двери с железными скобами.

    Бондаренко докладывал:

    — Товарищ майор, люди размещены по домам, боевое охранение выставлено в сторону леса и у дороги. Полицаи арестованы. Потерь у нас нет.

    — Добре, хлопцы, — сказал майор. — Бондаренко, дай команду: людям к ужину выдать боевые сто грамм…

    — Есть! — Лицо Бондаренко расплылось в улыбке, и, прихватив шапку, он исчез.

    Ирина Петровна ждала своей очереди доложить майору. Она расправила шинель под ремнем, туго перехватившим тонкую талию…

    — Товарищ командир, раненые — в школе…

    Самодельная коптилка освещала тусклым красноватым светом голые бревна стен, четыре окна, завешанные серыми одеялами, побеленную печь, сдвинутые к стенам столы и скамьи и небольшую черную доску над ними — всю нехитрую обстановку классной комнаты. На плащ-палатках, разостланных на соломе, лежали раненые — человек семь. В печке плясал огонь, было жарко натоплено. У санитара, поившего раненого из жестяной кружки, да и у самого раненого лица были мокры от пота. Около стола, на котором стояла коптилка, девушка с треском рвала на узкие полосы простыню.

    Раненый, лежавший у двери, разглядев Млынского, вошедшего в комнату, попытался привстать.

    — Ты что, Гарковенко? Лежи, — тихо сказал майор. — Как настроение?

    — Та ничего… Закурить бы вот…

    — Сейчас…

    Пока Млынский доставал кисет и рассматривал помещение, Ирина Петровна присела рядом с раненым. Раненый улыбнулся воспаленными губами.

    — Теперь будем жить, доктор…

    Кисет майора бережно передавали из рук в руки. Тому, у кого руки были ранены, цигарку крутил товарищ…

    Млынский смотрел на девушку: худенькая, узкие плечики, большие глаза на бледном лице… Она была похожа, скорее, на подростка…

    — Здравствуйте, — сняв шапку, сказал ей Млынский.

    — Здравствуйте. — Девушка держалась естественно и просто и этим сразу располагала к себе.

    — Вы учительница?

    — Да, я учу детей.

    — Здешняя?

    Девушка покачала головой.

    — Из Новгорода. Ехала в Крым на каникулы, а вот… Я ведь еще учусь… Училась в педтехникуме.

    — В эту школу вас кто-то поставил?.. Управа? Немцы?

    — Да вы что? — Девушка гордо вздернула подбородок. — Почему вы такое подумали? Я не пешка, чтобы меня ставили…

    Млынский мягко улыбнулся.

    — Здесь жила учительница, — продолжала она, — настоящая, Анна Андреевна Млынская…

    При этих словах Ирина Петровна, снимавшая с одного из раненых старую, заскорузлую от запекшейся крови повязку, резко обернулась.

    Майор с застывшей улыбкой смотрел на девушку, которая горячо говорила:

    — Она сказала: «Наши дети должны учиться». Ее отговаривали и пугали — не до жиру, мол, как-нибудь выжить бы… А она на своем стояла и занималась с ребятами у себя дома, потому что в школе жили фашисты, пока она не сгорела. Говорили, кто-то из наших мальчиков поджег. После этого староста наш, Павлушкин, выдал список всех комсомольцев. Их забрали сначала в тюрьму, а потом на работы… тех, кто в живых остался, расстреляли… — Рассказывая, девушка продолжала рвать простыню на полосы с какой-то упорной и тихой яростью. — А меня не тронули, тогда ничего обо мне не знали. Анна Андреевна подобрала меня на дороге, когда я сюда добиралась…

    Молча слушали этот рассказ Ирина Петровна и раненые, кое-кто и про цигарку забыл, и тлел зазря драгоценный табак.

    — Когда я немного поправилась, — продолжала девушка, — стала ей помогать… И вдруг — гестапо! Взяли Анну Андреевну и ребят ее.

    — Как это было? — спросил осевшим голосом Млынский.

    — Ужасно… Днем. Шел урок. Я услышала шум и вижу в окно — машина. Из нее вышли трое, вломились в дом. Один хорошо говорил по-русски. Я запомнила фамилию — Кляйн, потому что «кляйн» по-немецки «маленький», а он двухметровый верзила… Он спросил: «Вы Млынская Анна Андреевна?» — «Да». — «Собирайтесь! И детей своих собирайте и старуху. Остальные все — вон! Живо!» Нас выгнали всех. И меня. Наверное, за ученицу приняли… Анна Андреевна успела шепнутьз «Уходи, Катюша, уводи подальше ребят…» Но мы далеко не ушли, видели, как немцы силой выволокли из дома Анну Андреевну. Девочку она прижимала к себе, а Володя, старший, пытался вырваться, но этот Кляйн его крепко держал, затем впихнул в машину следом за Анной Андреевной, и все уехали. А солдаты стали плескать на стены бензин… Тогда мы кинулись в дом и вынесли бабушку. Но она была уже мертва…