Захар, воспользовавшись суматохой, бросился к окну. Сыщик выстрелил в него, но промахнулся. Выбив ногой стекло, Захар обернулся и двумя выстрелами уложил сыщика и одного из приехавших… Затем выпрыгнул из окна в переулок. Он добежал почти до угла, когда его настигли пули гестаповцев.

    Вольф спустился в подвал гестапо, где находились камеры-одиночки для заключенных, узкие как гробы, и просторные комнаты пыток. В сопровождении своего адъютанта и здорового верзилы гестаповца с ключами от камер Вольф переходил от двери к двери, заглядывая в глазок.

    Отец Павел стоял у стены неподвижно, с закрытыми глазами и что-то шептал неслышно. Возможно, молился…

    Профессор Беляев нервно ходил по камере взад-вперед, потирая большие красивые руки хирурга…

    Вольф вошел в просторную комнату, посреди которой на стуле сидел человек спиной к двери. Это был Цвюнше.

    Вольф подошел вплотную, нагнулся.

    — Где пленка? Скажите — и мы надолго забудем о вашем существовании… Проглотил? Уничтожил? Передал? Кому?

    — Это недоразумение, — сказал Цвюнше. — Я ничего не знаю.

    — Я все знаю! — в лицо ему крикнул Вольф. — Вся твоя агентура здесь: и поп, и врач, и торговец иконами — все! А если не все, остальные здесь скоро будут. Даже Млынский.

    — Я никого не знаю…

    — Вы, наверное, не понимаете своего положения, а?..

    Вот, смотрите! — Он развернул газетный листок с портретом Цвюнше в траурной рамке. — Это завтрашний номер. Вы ведь уже мертвец!.. Я давно слежу за вами. Вы передали русским сведения о квадрате 27. Вы сняли план операции «Бисмарк». Я знаю — вы!.. Где пленка?

    Цвюнше молча отвернулся…

    — Что же… — вздохнул Вольф. — Мне жаль вас, Цвюнше…

    Командующий фронтом генерал-полковник Ермолаев жил при штабе, занимая две небольшие комнаты.

    Генерал, одетый по-домашнему, в мягких бурках и свитере, поверх которого на плечи был накинут китель, ходил по гостиной от двери к столу и обратно, думал. У стола задержался, разворошил рукой несколько фотографий, лежавших в раскрытой папке. Это были фотокопии схем и немецких штабных карт различного масштаба. Одну из фотографий — со знакомыми очертаниями квадрата 27 — взял, подержал немного и снова бросил поверх остальных.

    На осторожный стук в дверь Ермолаев обернулся.

    — Войдите!

    В дверях появилась ладная фигура начальника разведуправления фронта генерала Елисеева.

    — По вашему приказанию прибыл, товарищ командующий. — В руках у него была наготове папка с материалами для доклада.

    — Проходи, Федор Федорович, садись, — пригласил Ермолаев. — Бумаги отложи пока. — Он взял у Елисеева папку. — Ты смотри, как складно выходит: и план операции «Бисмарк», и приказ о перегруппировке войск — все святые тайны наступления Хорна! У нас все есть! Как начальник разведки фронта, ты можешь гордиться своей работой, но, согласись, не слишком ли густо и гладко?

    — Не так уж гладко… Простите, товарищ командующий, но, выполняя это задание, погиб один из лучших наших товарищей, немецкий антифашист Цвюнше, арестованы и подвергнуты жесточайшим пыткам подпольщики… Дорогой ценой нам достались сведения об этом проклятом квадрате…

    — Да… — Ермолаев вздохнул. — Я знаю, что сведения о плане «Бисмарк» достались нам дорого, но ошибка в оценке этих сведений может стать намного дороже, генерал Елисеев.

    Елисеев выпрямился.

    — Так точно, товарищ командующий! Мы принимаем все меры…

    — Федор Федорович, — мягко сказал Ермолаев, — еще раз внимательно просмотрите донесения Млынского о рейде по тылам группировки фон Хорна.

    — Есть!

    — По-моему, в последней радиограмме есть неуверенность в том, что этот район является только плаццармом для наступления… Новых данных от него еще не было?

    — Пока нет, товарищ командующий.

    Часть отряда майора Млынского возвращалась глухими лесными чащобами. Сырой весенний ветер свистел в ветвях еще голых деревьев. Оттаявшие болота и разбухшие от половодья лесные речушки бойцы переходили вброд. Самодельные носилки с ранеными несли на плечах.

    Переходя одну из речек, вода в которой поднималась выше колен, Бондаренко оглянулся, поторапливая людей, и увидел на берегу Млынского и Ирину Петровну, только что подошедшую и в нерешительности остановившуюся перед высокой водой.

    Ирина Петровна взглянула на Млынского, но он не успел ничего ни сказать, ни сделать, потому что сзади подошел Горшков и, не раздумывая, подхватил девушку на руки. Из-за его плеча Ирина Петровна смотрела на раздосадованного и немного растерявшегося майора, по-прежнему стоявшего на том же месте. Она улыбнулась, Млынский поправил шапку и спустился следом к реке. За ним — не отстававший ни на шаг связной майора Ерофеев.

    На другом берегу Горшков аккуратно опустил Ирину Петровну на землю, что-то хотел сказать, но, увидев, что девушка смотрит на Млынского, смущенно пробормотал:

    — Извините, доктор, — и пошел торопливо дальше.

    — Спасибо, Леня! — крикнула вслед ему Ирина Петровна и, не дожидаясь, пока Млынский выйдет на берег, зашагала рядом с носилками, на которых лежал боец, раненный в том бою, когда был убит Юрченко.

    На опушке леса, не выходя за кромку, остановились. Бойцы сразу стали переобуваться, выливая воду из разбухших сапог. Некоторые тут же легли и уснули.

    Из авангарда вернулся Горшков, сопровождая кряжистого старика в треухе с эмблемой лесника. Старик снял шапку и поклонился Млынскому.

    — Здравствуй, Иван Петрович!

    — Солодов? Здравствуйте! — Майор протянул ему руку.

    — Семиренко Николай Васильевич предупредил: проходить, возможно, тут будете…

    — Где он сейчас? Нам надо срочно увидеться… — Млынский посмотрел на Ерофеева, который перематывал сырые портянки. — Людям бы вот только передохнуть и обсушиться немного…

    — Секретарь сам придет до тебя, Иван Петрович, — сказал старик. — Где вас искать?

    — Тут две деревни, — Горшков протянул майору планшетку с картой, — Смородино и Селищи…

    — Спасибо, лейтенант, — отстранил Млынский планшетку. — В этих местах я без карты…

    — В Смородине староста наш человек, — сказал старик, — а в Селищах… Знакомый твой там. Завхозом был в школе…

    — Лукьяныч? — Млынский покачал головой, будто бы сомневаясь.

    — Герасим Лукьяныч Павлушкин, — подтвердил старик. — Служит оккупанту, как пес цепной, и считает себя хозяином жизни.

    — Передайте Семиренко — буду ждать его в Селищах, — сказал майор.

    — Ясно, — кивнул старик.

    Вечерняя деревня подремывала в сумерках. За окошками темно — берегли, видно, свет. Пустынно на улице, даже ребятишек нет. И только дымки, вытекавшие из труб, говорили о том, что деревня еще не вымерла.

    На том краю, что был ближе к лесу, бабка поднимала воротом ведро из колодца. Увидела — кто-то идет. Щурясь, бабка приглядывалась к прохожему, который шел будто свой, не таясь, выбирая места посуше… В серой шинели, в шапке со звездой, с наганом сбоку… Бабка раскрыла рот, словно бы собираясь крикнуть, и тут же зажала его ладонью.

    — Здравствуйте, — сказал Млынский и, не задерживаясь, зашагал по деревенской улице дальше.

    Задыхаясь от злобы, рвалась с цепи с хриплым лаем собака.

    Мальчонка лет тринадцати постучал в окошко одного из домов.

    — Ну кто там? — спросил грубый голос.

    — Дяденька, Герасим Лукьяныч велел вас позвать, — сказал подросток.

    — А, черт…

    У дверей, прижавшись к степе, стоили Бондаренко и двое бойцов из его роты. Лязгнул засов, и на крыльцо вышел человек в накинутом полупальто с белой полицейской повязкой на рукаве. Резкий удар — и из рук полицая выпал карабин.

    Двух других полицаев, коротавших время в сельской управе за самогонкой и картами, взял без лишнего шума Горшков. Когда он вошел, один было вскинулся, потянулся к винтовке, но опередивший его Горшков коротким ударом приклада отбросил полицая к стене. А тот, что сидел спиной к двери, так и остался сидеть не шелохнувшись и даже карты не положил. Рядом с ним на столе стояла коробка полевого телефона.