— Vous êtes un noble enfant, Jean! touchez là![657]

Мы обнялись и поцеловались. Я очень обрадовался, что наш разговор от водки незаметно перешел на политическую почву, потому что, признаюсь, мне было очень любопытно посондировать политические убеждения Вани. Что он консерватор — в этом я, конечно, не сомневался, но знает ли он сам, что он консерватор, и откуда пришло к нему его консерваторство, то есть сидело ли оно в нем от создания веков или просто пришло, как говорится, с печки — вот что особенно сильно интересовало меня и как родственника и как человека, лично заинтересованного в успехах русского консерватизма.

— Я очень рад, мой друг, встретить в тебе это благородство чувств, — сказал я ему, — оно доказывает, что ты консерватор по убеждению. Не так ли?

— Mon oncle! — отвечал он мне, — je vous demande bien pardon[658], но мне кажется, что ваш вопрос прежде всего вопрос праздный. Я гонвед — и ничего больше. Если завтра потребуется, чтоб я был зуавом или янычаром, — я ничего против этого не имею. C’est la plus profonde de mes convictions![659] Затем, я пью коньяк — c’est encore une conviction[660]. Сверх того, если мне скажут: разорви! — я разорву. Si ce n’est pas là une conviction, je vous en félicite! Mon oncle! tel que vous me voyez[661] — я уже сделал однажды гишпанскую революцию. И ежели графу Бейсту, или князю Бисмарку, или даже Садык-Паше угодно будет, чтоб я сделал гишпанскую революцию дважды, — я сделаю ее дважды. Все зависит от того, своевременно ли будут выданы мне прогонные деньги. Но ежели Садык-Паша скажет: trève de révolution![662] и на этот предмет тоже выдаст прогонные деньги — я пойду и прекращу! Потому что и делать революции, и прекращать их — à mon avis, c’est tout un! Voilà![663]

— Но ведь это-то и есть истинный консерватизм, душа моя. Ты консерватор, ты глубочайший из консерваторов, только не отдаешь себе в этом отчета. Ты, по выражению Фета, никогда не знаешь, что́ будешь петь^*, но не знаешь именно потому, что твоя песня всегда созрела. Ты не рассуждаешь, потому что чувствуешь, что рассуждение и консерватизм — это, как бы тебе сказать…

— Конечно, если консерватизм состоит в том, чтоб не рассуждать, то я консерватор. Je suis toujours pour la bonne cause…[664] понимаете ли вы меня? Ну, как бы вам это растолковать?.. Ну просто я всегда на той стороне, где начальство!

— Да, но вот ты указал разом три различных начальства: Бейст, Бисмарк и Садык-Паша. Неужели же для тебя безразлично быть по очереди консерватором в пользу каждого из них?

— Совершенно безразлично, mon oncle!

— Хорошо. Я знаю, что и такого рода консерватизм существует. Это консерватизм «de la bonne cause». Переезжают из страны в страну, в одной Дон-Карлосу услуги предлагают, в другой — Франческо, в третьей какому-нибудь Амураду. Но не чувствуешь ли ты, что таким образом ты впадаешь в опасный космополитизм и ставишь себя в ряды странствующих консерваторов, ни в чем не уступающих странствующим революционерам?

Ваня посмотрел на меня такими изумленными глазами, как будто хотел сказать: «Космополитизм! это еще что за зверь такой!»

— Космополитами, мой друг, — поспешил я растолковать ему, — называются такие люди, которые несколько равнодушно относятся к своему отечеству или, лучше сказать, недостаточно усердно следят за его границами по новейшим географическим учебникам…

— La patrie, mon oncle! mais je ne connais que cela! Et vous m’appelez cosmopolite! Oh! mon oncle![665]

— Не огорчайся, душа моя, я не называю тебя космополитом, я только опасаюсь, чтоб «la bonne cause» не увлекла тебя дальше, чем нужно. Космополиты — это самые ужасные люди, мой друг! Их девиз: ubi bene ibi patria^*[666], или, по-нашему: bene там, где больше дают подъемных и прогонных денег.

— Mais c’est encore très joli, ça![667]

— Я и не говорю, что это худо. Я говорю только, что это не все. Иногда, мой друг, обстоятельства так складываются, что приходится выказывать свою талантливость и без прогонов. И это именно всего чаще случается, когда того требует любовь к отечеству. Понял?

— Parfaitement. Mais savez-vous, mon oncle, que c’est tout un nouveau monde que vous me découvrez![668]

— И вот почему не худо следить за географическими учебниками. Лучше будешь знать, что́ именно предстоит любить. Вчера, например, отечество немцев кончалось у Страсбурга, а нынче вон оно уж Мец захватило^*. Ну, и надо любить по Мец включительно, а завтра, может быть, и по самый Париж любить придется!

Ваня задумался; по встряхиваньям его головы я мог заключать, что он старается привести там нечто в порядок. Однако это, по-видимому, не удалось ему, потому что он как-то странно обрубил наш разговор.

— Заметьте, однако, mon oncle! — воскликнул он вдруг, — вот я целую бутылку напитка выпил — и хоть бы в одном глазе!

Я понял, что отвлеченные разговоры еще тяжелы для него, и потому, как ни велико было мое желание посондировать его насчет видов на будущее градоначальничество, но я вынужден был отложить мое предприятие до более удобного времени. Был уже седьмой час вечера (следовательно, до спанья оставалось с небольшим два часа), и потому я заторопил его в цирк.

— Mais oui! mais dépêchons-nous![669] — всполошился он, — à qui le dites-vous![670] мне, который ни одного представления не манкировал! Ah! vous allez voir le «travail compliqué et sauts de planiglobe à cheval» par Virginie… exquis! Et quele fille![671] Масло!

Мы поспешили в цирк, который оказался в той самой зале, в которой Ваня перед обедом делал проездку. Все общество помешанных было в сборе. Кувыркались, плясали, лазили по лестницам и веревкам, выкрикивали на разные голоса и проч. Меня взяла оторопь при виде этого содома, но на губах Вани все время играла блаженнейшая улыбка. Он видел перед собой настоящую Virginie, настоящую m-lle Aragon и, указывая на них, шептал мне: quelles cuisses! ah sapristi! des hanches de déesse![672]

Наконец пробило девять. Сторожа стали гнать больных по нумерам. Я почти обрадовался этому. Несмотря на праздно проведенный день, я был так измучен, что как ни убеждал меня Ваня (настоятельно повторяя: «с усами, mon oncle, с усами!») ехать с ним вместе туда, но я отказался наотрез.

Наконец он отпустил меня, сказав на прощанье:

— Eh bien! dans tous les cas vous connaissez maintenant comment se passe ma journée![673] Каждый день так, mon oncle! без перемен!

Ночью мне все мерещилось: что̀ было бы, если б жизнь моя так устроилась, что мне приходилось бы проводить ее с глазу на глаз с Ваней? Сумел ли бы я покорить его себе, или же, напротив того, он, непреклонно вводя меня в круг своих наклонностей, привычек и вкусов, успел бы окончательно вышлифовать меня по своему образу и подобию?