Ашметьев. Ну, нам, кажется, очень жаловаться нельзя, мы не очень много потеряли.
Анна Степановна. Так ведь это исключение, это особое счастье. Что бы мы были с тобой, если бы не он!
Ашметьев. Кто это он?
Анна Степановна. Да вот идет! (Указывая направо.)Кирилл Максимыч тогда был мировым посредником и составил нам уставные грамоты с крестьянами. Он так их обрезал, что им курицу выгнать некуда. Благодаря ему я хорошо устроилась: у меня крестьяне так же и столько же работают, как и крепостные, — никакой разницы.
Ашметьев. Я и не знал.
Входит Зубарев, раскланиваясь.
Явление четвертое
Анна Степановна, Ашметьев и Зубарев.
Анна Степановна (сыну). Хорош помещик! Он не знает, что у него крестьяне делают. А иначе где ж бы мы взяли денег тебе на твою артистическую жизнь за границей? Что ж ты думал, что нам деньги-то с неба сваливаются?
Ашметьев. Но я мог бы сократить свои расходы. Ведь Кирилл Максимыч на все способен, он человек без сердца. Так ведь, Кирилл Максимыч? Жалости в вас нет, вы этого чувства не знаете?
Анна Степановна. Ах, пожалуйста!.. Жалей о чем хочешь, только не о моих крестьянах.
Зубарев. Будешь безжалостен, коли вы, Александр Львович, поминутно изволите деньгами нудить.
Анна Степановна (сыну). Твоя совесть может быть покойна, это мое дело; а я считаю свое дело и законным, и справедливым. И кончен разговор.
Зубарев. Вы изволите говорить, что сократите расходы… Дождемся ль мы этого, Александр Львович? Покуда все еще увеличиваете, а не сокращаете.
Ашметьев. Не знаю; я всегда проживал около семидесяти тысяч франков в год — и теперь тоже.
Зубарев. А курсы-то, благодетель мой, а курсы-то, помилуйте! Вы, Александр Львович, изволите пошвыривать франками-то, вы думаете, что все еще франк-то четвертак? А оно вон куда пошло, вон куда пошло: франк-то прежде в лапотках ходил, а теперь в сапожках щеголяет.
Ашметьев. Франк все франк; а что ваш рубль подешевел, так уж мы там, в Париже, не виноваты. Скоро ли вы лес-то продадите?
Анна Степановна. Разве тебе деньги скоро нужны?
Ашметьев. Скоро не скоро, а все-таки я желаю знать немедленно, чего он стоит?
Зубарев. Теперь покупать надо, покупать, а не продавать. Как продавать, когда цены нет! «Что стоит?» Семьдесят рублей за десятину, вот что он стоит! Да что! За шестьдесят пять (с возрастающим жаром), за пятьдесят, за сорок пять отдают; что ни дай, то и берут. Точно взбесились все, так и валят лес! У нас скоро пустыня будет, Аравия Счастливая! Вот Боев, Михайло Тарасыч, как нужны деньги, так и лес продавать; что дадут, то и берет. Вот он какой, вот он какой! Только цену сбивает… Покупать нужно, а не продавать.
Ашметьев. Я вас просил, Кирилл Максимыч, покупателя найти.
Зубарев. Нашел, нашел-с; да ведь семьдесят рублей… какая это цена?
Ашметьев. Продавайте, я на эту цену согласен.
Анна Степановна. Какой уж и ты скаред, Кирилл Максимыч, так даже противно смотреть. Ты из-за копейки готов целый год торговаться.
Зубарев. Не скаред я, а экономный человек. Какие времена-то, помилуйте!
Анна Степановна. Нет, скаред. Как ты живешь, как ты одеваешься! А дочь! И не грех тебе? Воспитывала ее из жалости тетка лет до двенадцати, пока дочерей замуж не выдала, а с тех пор она дома болтается — без учителей, без гувернанток, так и выросла, да и теперь без всякого призору.
Зубарев. Да какого ей воспитания, какого призору? Умей шить, вязать, щи варить да почитай родителей — вот и весь женский курс!
Ашметьев. Я ее помню, но едва ли узнал бы теперь; что-то дикое было в этом милом ребенке.
Анна Степановна. А теперь еще больше одичала. В ребенке все мило, а она уж давно не ребенок. Ни манер, ни приличия; не знает никакой сдержанности, делает, что в голову придет, — это для благородной девушки уж просто непозволительно.
Ашметьев. Отчего я не вижу ее здесь?
Анна Степановна. Не знаю, спроси у отца.
Зубарев. У тетки гостила-с…
Анна Степановна. Да уж ты все говори! Я кое-что слышала.
Зубарев. Из особенного уважения к вам, Александр Львович, и к вам, Анна Степановна, и из любви к дому вашему не могу умолчать…
Анна Степановна. Замуж отдаешь?
Зубарев. Ну, еще это далеко, еще бог знает-с.
Анна Степановна. Да кто?
Зубарев. Виктор Васильич Вершинский-с.
Ашметьев. А! Это наш юный преобразователь?
Зубарев. Далеко пойдет, далеко-с… Приехал, оживил нас, поднял на ноги всю губернию, осветил… Во мраке ходили…
Ашметьев. Не понимаю, что ему за расчет жениться на девушке совершенно необразованной.
Зубарев. Любит-с, большое расположение чувствует к моей дурочке.
Анна Степановна. Ну полно, что любить-то? Любить-то в ней нечего! Расчет простой, Александр: именьишко у Вертинского здесь небольшое, а у Вари приданое порядочное, после матери десятин восемьсот. Чего ж ему? Вот он и значительный помещик. В Петербурге, вероятно, карьеру сделать не надеется, там и побойчее есть; а здесь, благо говорить мастер, пожалуй, и в предводители выберут. На безлюдье — и Фома дворянин.
Зубарев. Выберут, непременно выберут: ум, сила, быстрота соображения…
Анна Степановна. У Вертинского, по его краснобайству, большая партия, а ты и спишь и видишь председателем земской управы быть, ты любишь должности с жалованьем; вот вы и ухаживаете друг за другом. Да ты молись богу, что тебе такой жених попался, это для Вари большое счастье: кто ее, сумасшедшую, возьмет!
Зубарев. А она-с… она, можете представить, фыркает… что ты будешь тут!.. Господи!
Ашметьев. Может быть, он ей не нравится?
Анна Степановна. Полно! Разве она людей разбирать умеет? Что на нее смотреть-то?
Входит Марья Петровна.
Явление пятое
Анна Степановна, Ашметьев, Зубарев, Марья Петровна.
Ашметьев. Marie, я тебя и не видал еще сегодня. (Целует ее в голову.)
Марья Петровна (Анне Степановне). Вот ваш бинокль. (Подает бинокль.)Анна Степановна (встает). Благодарю, я пойду еще где-нибудь посижу. Пойдем, Кирилло Максимыч, поболтаем. Сысой!
Является Сысой.
Неси за мной кресло.
Уходят: Анна Степановна, Зубарев и Сысой с креслом.
Ашметьев. Ты где была утром, Marie?
Марья Петровна. Я к обедне ездила.
Ашметьев. Вот как! И ты часто ездишь?
Марья Петровна. Каждый праздник. Я теперь выучилась молиться.
Ашметьев. А разве ты прежде не умела?
Марья Петровна. Нет, я умела и прежде, да не так: я теперь хорошо молюсь… Когда у меня горе или мне надо решиться на что-нибудь, я молюсь, Александр, и так мне покойно потом, и так у меня твердо, решительно выходит.
Ашметьев. Прекрасно, Marie, прекрасно! Как это хорошо, кто может. Ну, а песенки ты поешь попрежнему?
Марья Петровна. Нет, теперь редко… А впрочем, иногда…
Ашметьев. Пой, Marie, пой для меня! Этого удовольствия уж нигде не встретишь. Какие-то особенные ощущения вызывают твои песни: может быть, они не совсем изящны, но приятны, очень приятны. Я там, далеко, особенно в Италии, часто вспоминаю о твоих песнях, стараюсь припомнить их; но выходит что-то… Аль-ля-ля-ля-ля — совсем не то. Какая прелесть! Когда горе есть, она молится, когда весело — поет. Какая ты хорошая женщина, Marie, как я люблю тебя.
Марья Петровна. Как у тебя холодно это слово «люблю». Мне кажется, ты хочешь сказать мне: «я тобой любуюсь иногда». А любить — ведь это не то, это другое… Вон крестьяне или крестьянки, если любят кого очень, так говорят: «я жалею его». И это правда: кого любишь, так жалеешь.
