67 Младенец рос милее с каждым днем: Живые глазки, белые ручонки И русый волос, вьющийся кольцом — Пленяли всех знакомых; уж пеленки Рубашечкой сменилися на нем; И, первые проказы начиная, Уж он дразнил собак и попугая… Года неслись, а Саша рос, и в пять Добро и зло он начал понимать; Но, верно, по врожденному влеченью, Имел большую склонность к разрушенью. 68 Он рос… Отец его бранил и сек — Затем, что сам был с детства часто сечен, А слава богу вышел человек: Не стыд семьи, ни туп, ни изувечен. Понятья были низки в старый век… Но Саша с гордой был рожден душою И желчного сложенья, — пред судьбою, Перед бичом язвительной молвы Он не склонял и после головы. Умел он помнить, кто его обидел, И потому отца возненавидел. 69 Великий грех!.. Но чем теплее кровь, Тем раньше зреют в сердце беспокойном Все чувства — злоба, гордость и любовь, Как дерева под небом юга знойным. Шалун мой хмурил маленькую бровь, Встречаясь с нежным папенькой; от взгляда Он вздрагивал, как будто б капля яда Лилась по жилам. Это, может быть, Смешно, — что ж делать! — он не мог любить, Как любят все гостиные собачки За лакомства, побои и подачки. 70 Он был дитя, когда в тесовый гроб Его родную с пеньем уложили. Он помнил, что над нею черный поп Читал большую книгу, что кадили, И прочее… и что, закрыв весь лоб Большим платком, отец стоял в молчанье. И что когда последнее лобзанье Ему велели матери отдать, То стал он громко плакать и кричать, И что отец, немного с ним поспоря, Велел его посечь… (конечно, с горя). 71 Он не имел ни брата, ни сестры, И тайных мук его никто не ведал. До времени отвыкнув от игры, Он жадному сомненью сердце предал И, презрев детства милые дары, Он начал думать, строить мир воздушный, И в нем терялся мыслию послушной. Таков средь океана островок: Пусть хоть прекрасен, свеж, но одинок; Ладьи к нему с гостями не пристанут, Цветы на нем от зноя все увянут… 72 Он был рожден под гибельной звездой, С желаньями безбрежными, как вечность. Они так часто спорили с душой И отравили лучших дней беспечность. Они летали над его главой, Как царская корона; но без власти Венец казался бременем, и страсти, Впервые пробудясь, живым огнем Прожгли алтарь свой, не найдя кругом Достойной жертвы, — и в пустыне света На дружний зов не встретил он ответа. 73 О, если б мог он, как бесплотный дух, В вечерний час сливаться с облаками, Склонять к волнам кипучим жадный слух И долго упиваться их речами, И обнимать их перси, как супруг! В глуши степей дышать со всей природой Одним дыханьем, жить ее свободой! О, если б мог он, в молнию одет, Одним ударом весь разрушить свет!.. (Но к счастию для вас, читатель милый, Он не был одарен подобной силой.) 74 Я не берусь вполне, как психолог, Характер Саши выставить наружу И вскрыть его, как с труфлями пирог. Скорей судей молчаньем я принужу К решению… Пусть суд их будет строг! Пусть журналист всеведущий хлопочет, Зачем тот плачет, а другой хохочет!.. Пусть скажет он, что бесом одержим Был Саша, — я и тут согласен с ним, Хотя, божусь, приятель мой, повеса, Взбесил бы иногда любого беса. 75 Его учитель чистый был француз, Marquis de Tess. [5] Педант полузабавный, Имел он длинный нос и тонкий вкус И потому брал деньги преисправно. Покорный раб губернских дам и муз, Он сочинял сонеты, хоть порою По часу бился с рифмою одною; Но каламбуров полный лексикон, Как талисман, носил в карманах он, И, быв уверен в дамской благодати, Не размышлял, что́ кстати, что́ не кстати. 76 Его отец богатый был маркиз, Но жертвой стал народного волненья: На фонаре однажды он повис, Как было в моде, вместо украшенья. Приятель наш, парижский Адонис, Оставив прах родителя судьбине, Не поклонился гордой гильотине: Он молча проклял вольность и народ, И натощак отправился в поход, И, наконец, едва живой от муки, Пришел в Россию поощрять науки. 77 И Саша мой любил его рассказ Про сборища народные, про шумный Напор страстей и про последний час Венчанного страдальца… Над безумной Парижскою толпою много раз Носилося его воображенье: Там слышал он святых голов паденье, Меж тем как нищих буйный миллион Кричал, смеясь: «Да здравствует закон!» И в недостатке хлеба или злата, Просил одной лишь крови у Марата. |
