– Приходим и все же умираем несамопознанными? – Стас попытался съязвить и немного разрядить обстановку.
– Не всегда. Не все, – глаза и улыбка Ильи казались застывшими. Невозможно было догадаться, о чем он сейчас думает. Разговор уходил куда-то не туда. Он, разговор этот, становился не очень понятным, но очень пугающим. – Иногда нам помогают завершить процесс самопознания.
– Кто?
– Двойники.
– Двойники? – Стас посмотрел на Илью с настороженностью и опаской. Ну, точно, Колдун начинал заговариваться. С ним это случалось. Как со всеми психами.
У каждого свои приступы…
– Есть у меня одна теория, – рот Ильи продолжал улыбаться, а голос при этом звучал глухо и совсем не радостно. Как такое возможно, Стас не знал. – Недавно вывел…
«Психолог-Колдун-теоретик, – ужаснулся Стас. – Гремучая смесь, должно быть». Даже предположить страшно, чем сейчас загрузят его несчастный мозг.
– Когда человек стоит на пороге смерти, у него появляется Двойник, которому надлежит сделать то, чего не сделал при жизни умирающий, исправить его деяния или постичь себя, если умирающему не хватило на это времени, сил и воли. Или просто дожить отмеренный срок за другого, у кого это не получилось. У каждого Двойника, как и у каждого человека, есть свое предназначение.
«Началось!» – беззвучно возопил Стас. Это была явно не психотерапия. Это больше походило на проповедь. В «Аид» забрел юродивый…
– Откуда он появляется, Двойник-то? Как? – все же не удержался и спросил Стас. О чем тут же пожалел.
На его вопрос последовал подробный и обстоятельный ответ. И такой же безумный, как первоначальное предположение Колдуна:
– Двойник возникает из ниоткуда, но сам он при этом уверен, что существовал раньше и ничем не отличается от других людей.
«А как же эти самые другие люди?»
– Более того, вся окружающая его реальность подстраивается под эту уверенность. Даже люди, среди которых живет Двойник, не сомневаются в том, что они знали его прежде.
Нет, определенно, это клиника. Бред. Полный. Полнейший. Илья окончательно свихнулся. Но бред сумасшедшего Колдуна все же чем-то завораживал Стаса.
– Двойники, которые приходят к нам, продлевают жизнь нашим мертвецам. И знаешь, Станислав, сдается мне, что только благодаря Двойникам человечество в этом проклятом мире еще не вымерло полностью.
От таких слов Стаса пробрал озноб. Больше всего его поразила уверенность Ильи. Словно Колдун действительно знал наверняка то, о чем говорил.
– Но ты сказал, это всего лишь теория, – негромко произнес Стас.
«Какая, на фиг, теория?! – орал внутренний голос. – Бредятина чистой воды!»
Илья кивнул:
– Теория. Имеющая практическое подтверждение. – Колдун все еще улыбался, только теперь – холодной и мертвой какой-то улыбкой. Он смотрел на Стаса в упор.
Мурашки, бегающие по спине, стали крупнее и проворнее.
– Почему ты так думаешь? Ну, насчет практического подтверждения?
– Я не думаю – знаю.
– Откуда?
– Я сам Двойник.
– Что?!
– У меня такое чувство.
– Это как?
– Просто. Чужие воспоминания. Чужие страхи. Имена людей, которых я не знал. События, которые я не переживал. Как это можно назвать?
«Шизофрения, вообще-то».
– Это… – Стас облизнул губы. – Это все тебе снится?
– Ага, снится, – уголки улыбающегося рта чуть дернулись. – Когда я не сплю. Наяву.
«Точно шиза! Причем, судя по всему, острая ее стадия». Стас затравленно стрельнул глазами по сторонам. Перед дверью в сектор «А» никого, кроме них, не было. Из-за двери за ними, конечно, тоже не наблюдают. Давно прошли те времена, когда из «офиса» велось наблюдение за коридором.
– И часто тебе такое…
Видится? Чувствуется? Вспоминается? Как сказать? Как спросить правильно?
– Часто, – кивнула улыбающаяся голова Ильи. – Вот сейчас, например.
Глаза Колдуна закрылись. Улыбка осталась – никуда не делась. При других обстоятельствах ее можно было бы назвать довольной и блаженной, но сейчас в этой улыбке было что-то жутковатое.
Губы Колдуна шевельнулись. Стасу показалось, будто он что-то шепчет.
Что-то вроде «Оленька».
И что-то вроде «Сергейка».
* * *
– Оленька?!
Он двигался в кромешной тьме.
– Сергейка?
И почему-то звал.
Кого-то…
Непроглядный мрак окружал и давил со всех сторон, не позволяя определить размеры помещения. Он видел только темноту, он шел через нее, как плыл. И дышал ею, а не воздухом.
Идти было неудобно. Под ногами – гравий и грязь, сгнившее дерево, ржавое железо.
Железная дорога? Метро?
– Илюша? Это ты? – женский голос. Настороженный, недоверчивый, но все же полный надежды.
– Папа! Папа! – удивленный и радостный голос ребенка.
– Вы… кто?
– А ты?.. – женский голос.
– Кто? – детский.
И еще звук. Далекий, но быстро, слишком быстро приближающийся. Догоняющий. Бездушный и беспощадный. Страшный. Отвратительный. И от этого шума не укрыться, не спастись.
Наверное, так разговаривала с ним темнота, по которой он шел-плыл и которой дышал. Да, темнота может так разговаривать с тем, кого собирается сожрать.
Стрекочущее «Чирихи-чирихи! Чирихи-чирихи!». Мрак вокруг словно заполняется бесчисленной ратью гигантских насекомых. И ведь правда – заполняется. Похоже на то. Ощущается неприятный резкий запах.
– Ты – он? – вопрошает женщина. – Или не он?
– Папа? – пугается ребенок. – Ты папа или не папа?
У него никогда не было ни жены, ни ребенка. Или все же были? Или не у него, а у того, другого, который вместо него или вместо которого сейчас он сам.
В каком-то другом месте.
В какой-то другой жизни.
А безжалостное «чирихи» лезет в уши и заглушает все прочие звуки, слова, мысли, вопросы.
Он бежит. Пытается бежать. Наугад, вслепую, выставив перед собой руки и протыкая пальцами густой мрак.
Спотыкается. Падает. Больно ударяется обо что-то.
Встает снова и опять бежит.
Сознание еще что-то улавливает… Сознание или все же воображение?
– Илья?
– Папа?
– Чирихи-чирихи! Чирихи-чирихи! Чирихи-чирихи!
Стрекот звучит уже не только сзади, за спиной. Справа и слева – тоже. И сверху. Сильно, резко воняет. Что-то шелестит под ногами. Касается ног. Раз, другой, третий…
Эти прикосновения чего-то жесткого, колючего, скрипучего и царапучего – омерзительны до жути.
Его догнал и теперь огибает живой поток, стремящийся погрести и поглотить, но не способный сделать это. Пока не способный. Словно пенистая грязная вода во время наводнения обтекает большой камень. Но это не значит, что прибывающая вода не может затопить преграду.
Он спотыкается снова и снова падает. Из-под инстинктивно выставленных вниз рук что-то шарахается в стороны. Что-то твердое и гладкое, на ощупь похожее на хитиновый панцирь, каковым, по всей видимости, это «что-то» и является.
На этот раз встать он не успевает. Его все-таки накрывает волна.
Под нескончаемое «чирихи», слившееся с темнотой и уже ставшее ее неотъемлемой частью, по нему пробегают тысячи тонких длинных и цепких ног, усеянных шипиками. По нему проползают сотни остро пахнущих жестких, похрустывающих и шелестящих тел.
«Чирихи-чирихи!» А он лежит, прикрыв голову и свернувшись калачиком.
«Чирихи-чирихи!» А он орет в полный голос, но в оглушительном стрекоте, отражающемся эхом от невидимых стен и сводов, его крика почти не слышно.
«Чирихи-чирихи!» По нему движется живой хрусткий каток, к которому налипают все новые и новые тела и лапы. Их вес становится все больше. Вонь – все нестерпимее. И дышать все труднее, труднее, труднее…
– Муранча! Муранча! Муранча! – кричал кто-то. Где-то… Или не кричал. Или просто казалось, что кричал.
Илья Колдун открыл глаза.
И увидел перед собой чужие глаза: большие, испуганные, неморгающие. Незнакомые.
Нет, знакомые.
Не сразу, но все же он узнал Стаса. И вдруг понял, что продолжает ему улыбаться. Не потому, что почувствовал это: Илья просто увидел свое отражение в расширившихся глазах собеседника.
