Только после того, как послала за нотами и текстом кого-то из придворных, Анна заметила притаившегося за открытой дверью Смитона. Красивый, хорошо сложенный юноша держал в руках лютню. Он выглядел взрослым не по годам — результат его пребывания при дворе и чрезмерного внимания со стороны короля.

Анна хотела обращаться с ним как с простым мальчиком, но, рассмотрев выражение его лица, догадалась, что он подглядывал за дверью, когда Друсилла и остальные дамы помогали ей переодеваться, — он смотрел на нее глазами взрослого мужчины, снедаемого страстью.

— Подойди сюда, Марк, я хочу убедиться, что ты в состоянии разобрать ноты и сыграть на лютне, — резко позвала она его. — У нас репетиция, а музыкантов настоящих нет.

Он быстро подошел к ней, нисколько не растерявшись. Своей расторопностью юноша стремился показать готовность выполнить любые ее желания. В голове его кружились всевозможные мечты. Он увидел перед собой расстилающийся блестящий мир, где он призван служить своей манящей музе и соблазнительной королеве, чья романтическая репутация разжигала его воображение.

Несколько часов Анна провела с Марком в музыкальной комнате: они трудились над совершенствованием стихов ее брата и музыки, которую она сочинила на его стихи. Ей нравилось это занятие. Ее отсутствующих талантливых друзей заменил Марк, его темные, как и у нее, глаза излучали тепло и горели огнем творчества. Его непонятный статус при дворе — ни кавалер, ни слуга — позволил Анне сразу перейти на неофициальный тон в разговоре с ним об искусстве.

После ужина в галерее королевы зазвучали музыка и смех, все веселились, каждый чувствовал себя раскованно, потому что участниками маскарада были одни молоденькие дамы и кавалеры низкого происхождения. Отсутствие короля сделало всех добродушными, притупило дух соперничества. Смитон доказал всем свою незаменимость: словно молодой церемониймейстер, он мелькал то тут, то там, поспевая везде. Мужчины, которых оставили во дворце в столь важный день, были рады поучаствовать в веселье королевы, свалившемся на них так нежданно-негаданно.

Исключение составлял Хенидж. Близость к королю приучила его постоянно угождать, сделала его мышление своеобразным, заставила не считать шпионство позорным делом. Этот печальный день Хенидж провел, отмеряя черный шелк для слуг…

Весь дворец погрузился во мрак, приличествующий трауру, только галерея королевы светилась огнями как доказательство всему миру, привыкшему осуждать ее, что Анне тяжело было осознавать себя узурпаторшей, пока не умерла ее соперница.

— Это самый прекрасный маскарад, который вы когда-либо устраивали, мадам, — воскликнула Арабелла, с необыкновенной проворностью танцуя со своей дамой, — ни дать ни взять прелестный юноша в пышном наряде Рочфорда.

Наступил кульминационный момент представления, когда Арабелла должна была надеть оленьи рога, потому что королева, оторвавшись от группы девушек, одетых в платья, украшенные шафраном, начала соблазнять танцующих мужчин в магическом круге, который быстро начертил на полу Смитон. Во время сладострастного танца она превращала их в зверей.

Все смеялись и топали ногами. Поднялся такой невообразимый шум, что никто не заметил, как засуетились слуги из-за неожиданного прибытия короля. Лай гончих, выстрелы часовых, подающих сигнал, беготня грумов остались без внимания веселящихся. Они не ведали ни о чем, пока в галерею не вбежал сонный, со взъерошенными волосами паж и не прокричал тонким голосом:

— Король вернулся из Вестминстера!

— Уже? — запинаясь произнесла Маргарэт, сердцем предчувствуя недоброе.

— Он увидит меня в роли Цирцеи! — возбужденно воскликнула Анна.

Генрих обожал маскарады. Она сияла, представляя, как он обрадуется, как подойдет и обнимет ее, довольный, что оказался дома рядом с ней, что теперь они смогут вздохнуть с облегчением и предаться веселью после столь печального дня, что их любимый Хэмптон стал для них родным домом, где не нужно было притворяться на публике. Впереди было достаточно времени, чтобы подумать о притворной скорби…

В наступившей тишине послышались его шаги на лестнице.

— Откройте скорее дверь! — приказала она, не в силах подавить свое ликование.

Она стояла посередине галереи, со всех сторон окруженная девушками в платьях с шафраном.

Марк Смитон, горящий от страсти, подбежал и открыл дверь настежь.

Генрих застыл на пороге, недоуменно моргая. В своем коротком развевающемся плаще с неимоверно огромными рукавами он заслонил дверной проем, скрывая следовавших за ним людей.

Все замерли, только слышно было, как вздохнула Анна.

От бархатной шляпы до отполированных модных ботинок он был одет во все черное, только скромный нож, свисающий с пояса, был серебряным. Анна никогда раньше не видела его в черном. Черный цвет стройнил его и подходил к его светлым волосам. Но почему-то Генри показался ей чужим: суровым и недоступным, погруженным в личное горе. А может ей это только показалось? Но глаза его припухли и покраснели от слез.

«Лицемер!» — подумала она, закипая. Анна знала, что его легко разжалобить, но эта утрата ничего не могла значить для него по сравнению со смертью любимой сестры Мэри, — тогда он искренне оплакивал ее в тишине!

Анна остановилась на полпути, слова приветствия застыли на губах.

— Я увидел свет в окнах! Что за оргию вы устроили тут? — отчеканил он.

Голубые глаза смотрели не мигая, его взгляд, словно удар хлыста, прошелся по участникам веселья, боясь пропустить хотя бы одну мелкую деталь.

Анна знала, что со двора окна галереи не видны. Плеть, которую он сжимал в руке, говорила о том, что он не на барже приплыл сюда. Без сомнения, Хенидж посчитал своим долгом сообщить королю о веселье. Хенидж, которого она не пригласила…

Молча она ждала, когда Генрих войдет в галерею.

— Разве лорд обер-гофмейстер не передал мое распоряжение о трауре при дворе? — осведомился он с холодной ужасающей вежливостью.

— Не… Передал, Ваше Величество, — призналась Анна, потупив взор на вызывающую желтую шелковую юбку, складки которой она теребила трясущимися руками.

— Тогда почему вы веселитесь вместе с этими дамами всю ночь напролет, да еще в таких гнусных желтых нарядах?

Анна, онемев, уставилась на него. Он часто дышал, она поняла, насколько Генрих взбешен. Оказалось, достаточно одного презрительного слова, и в прах развеялось ощущение красоты ее лучшего маскарада.

Зачем он молил ее о любви, пытался избавиться от Екатерины, зачем нетерпеливостью своей довел до открытого отлучения от Рима, от папы? Лучше было не знать ей его!

— Я жду ответа! Почему все молчат? — взорвался он, увидев, что Болейн не отвечает. — Почему по возвращении домой после организации похорон моей жены обнаруживаю такое оскорбительное веселье и вас, похожих на сборище шарлатанов?

Теперь настал черед возмутиться Анне. Она скинула на пол шуршащий шелк и шагнула навстречу королю, гордо подняв голову.

— Вашей жены! — негодующе воскликнула она.

— Моей бывшей жены, — поправился он.

Она подошла и положила руки ему на грудь.

— Но, Генри, я думала… разве вы не говорили сотни раз… мы молились, чтобы поскорей наступила эта минута…

Присутствующие вдруг увидели, что в своей искренней растерянности она стала прекрасней прежнего, но на Генриха ее вид не произвел впечатления. Первый раз за все время он не замечал ее красоты!

— Снимите это безобразное платье, — резко приказал он, — идите и молите Бога, чтобы он вернул вам разум и чувство приличия!

Генрих выскочил из галереи, громко хлопнув дверью за собой. Анна не двигалась, потом услышала, как король потребовал подать коня. После случившегося он не собирался ночевать в Хэмптоне. Он помчится в другой дворец, где его поздний визит заставит несчастных слуг покинуть теплые постели, где все будут мелькать перед ним, облачаясь во все черное, и обращаться к нему как к безутешному вдовцу. Будут демонстрировать наличие у себя чувства приличия!