Фанатичный мулла наступает на тень, распростертую на желтой земле. Из люля-кебабной доносится запах бараньего сала; туда устремляются усталые погонщики.
Поет бродячий певец, протягивая медную чашу и взывая:
– Подаяние! О имам Реза!
Купец, сидя на коврике возле полутемной лавки, куда-то устремляет взгляд и привычно перебирает четки. Перед ним на желтой земле тень певца с протянутой чашей. Две монетки со звоном падают в «приют надежд».
Спешат караваны. Тени становятся короче. Завеса пыли плотнее.
Певец поет:
Тысяча красавиц ароматней дыни,
Но одна дороже: Лейла – песня розы!
Потерял в пустыне и нашел в пустыне
Песню, что рождает в мире только слезы.
Ай балам! Ба-ла-амм! Чашу, от недуга,
Я вином наполню! Жертвой был гордыни,
А теперь я нищий и брожу вдоль круга, –
Что нашел в пустыне, потерял в пустыне!
Караван уходит, солнцем опаленный,
Пыль летит над жизнью тучами густыми…
Ухожу влюбленный и приду влюбленный, –
Потерял в пустыне и нашел в пустыне.
– Подаяние! О врата нужд!
В прохладной каве-хан краснобородый караванбаши, из года в год пересекающий море песков, возлежит на широкой тахте, посасывая чубук кальяна. Певец терпеливо ждет, пока расплывутся светло-синие струи дыма. Рука доброжелателя опускает в чашу медную монетку.
Ты луне подобна! Тень тебя покинет
Пусть с моей лишь песней, как слеза лучистой!
Я искал в пустыне и нашел в пустыне
Твои кудри, Лейла, амбры самой чистой!
Я покинул сытых, я покинул черствых,
Ты сказала «Милый Лейлу не покинет!»
И теперь я песней оживляю мертвых
Мглу терял в пустыне, свет нашел в пустыне
– Подаяние! О поручитель за газель!
Бронзоволицый гебр в высоком, черном колпаке, размышляя об учении Заратуштры, продал на замусоренном перекрестке продолговатую дыню. Выручку он небрежно бросает в медную чашу.
– Да не подвергнет тебя аллах неожиданной стреле!
Только на одно мгновение задержался шемахинец, красуясь на коне, он сдвигает на затылок шапку из черной бараньей шкуры и устремляет сладострастный взор на персиянку, сверкающую глазами за полупрозрачной кисеей. Двадцать четыре косы спадают у нее по плечам, опасные, как змеи. Как виденье, исчезает она в гуще померанцевых деревьев, укрывающих Решт.
Запел певец громче и восторженнее:
Без воды сосуд мой, и в глазах слезы нет,
Тень твоя воздушна, только сердце ранит!
Потерял в пустыне и нашел в пустыне
Сладостный оазис онемевший странник.
Твои кудри, Лейла, заплелись, как цепи!
Двух теней нет в Реште есть одна отныне…
Караван уходит в голубые степи,
Ай балам! Ба-ла-амм! В знойные пустыни!
И пошел певец по знойной улице, громко взывая:
– Подаяние! О Лейла, подаяние!..
Красная обожженная черепица кровель высится над садами, отделенными от улиц. Лучи солнца, теряясь в листве, скупо освещают арыки. Здесь жизнь медлительна, как вода в арыках, там – скоротечна, как дым кальяна.
Где-то далеко и совсем близко муэдзин решительно напоминает о дани аллаху, единому и всепрощающему. Все – как было вчера и как будет завтра…
Но вдруг, словно самум, налетел неистовый бой барабана, пронзительно завыли свистульки, озадаченно залаяли собаки, вопрошающе заревели верблюды, завизжали откуда-то вынырнувшие мальчишки! До хрипоты что-то выкрикивал мечущийся ферраш-баши, но его не слушали: сталкиваясь и разбегаясь, наскакивая на вьюки и животных, кружились, не зная зачем, взывали, не зная к кому: «Аллах! Где? Кто?»
Через Решт мчался всадник из «тысячи бессмертных», личной охраны шаха Аббаса. Такая встреча была минбаши привычна и желательна. Откинув кольчужную сетку, защищавшую шею и лицо, вскинув копье с позолоченным наконечником, всадник грозно сверкал глазами, уподобляясь воину божьему из одиннадцатого стиха шестьдесят первой суры корана «Порядок битвы», принявшему земной вид. За ним скакал отряд «шах севани» – «любящие шаха», оруженосцы и телохранители. Надзирая за безопасностью дорог и спокойствием империи, они не скупились на удары, наносимые ими по обе стороны тесных площадей и уличек.
Шахский глашатай, подпрыгивающий на берберийском скакуне, неотступно следовал за передовым всадником, свирепым минбаши, который продолжал потрясать копьем с позолоченным наконечником, как бы стремясь дополнить наглядной силой вескую силу слов глашатая.
– Во имя аллаха высочайшего! – вещал глашатай, подняв указательный, заключенный в золото перст к словно притаившемуся небу. – Во имя всеблагого и милосердного! Да воздается благодарение творцу двух миров! Да будет благословение божие над Мохамметом и его потомками! Пусть души жителей Решта образуют одну душу! Пусть слух жителей Решта вызовет зависть тигров и пантер! Знайте, правоверные, и будьте преисполнены счастьем! Торжествуйте в честь наивысшего торжества! В Гилян, да хранит его аллах, в Решт, да заботится о нем пророк, держит свой высокий путь и путей шах-ин-шах! «Солнце Ирана»! «Лев львов»! Великий шах Аббас!!!
Упади молния из голубых глубин в середину Решта и порази тысячи тысяч, она не могла бы произвести на рештцев впечатление более ошеломляющее, чем эти фанатичные выкрики. На уличках, примыкающих к площади базара, поднялась невообразимая суматоха: кто-то командовал, кто-то метался, кто-то загонял во дворы верблюдов, ослов, мулов, кусающихся и лягающих. Вмиг появились подростки-поливальщики. Из кувшинов хлынула вода, борясь с пылью, – словно переплелись белые змеи с желтыми. Распаленная, одуревшая толпа росла, ширилась, наваливаясь на глинобитные стены, – вот-вот рухнут. В мелкие осколки разбивались кувшины, сверху откуда-то свалились вьюки прямо на головы завопивших женщин. Появился калантар, размахивающий руками. Вновь посыпались удары. И над городом повис протяжный, не то радостный, не то печальный, крик: «Оо-ол!»
Минуя померанцевые сады и обогнув мечеть, запыленный минбаши и вспотевшие «шах-севани» повернули к тутовым рощам, внешним кольцом плотно окружившим сады Сефевидов.
Взбудоражен Решт! «Спешите, правоверные! Приближается шах Аббас!»
Из лавок майдана исчез дешевый калемкар, и тончайший разноцветный шелк заполнил темные полки. Деревянные чаши из «орехового наплыва» заменились чеканными изделиями. Глиняные мухоловки заброшены в темную нишу, на их месте красуются покрытые черным и красным лаком ложки для шербета.
Улицы, по которым проследует «лев Ирана», обильно политы и подметены. Кругом, словно перед байрамом, вытряхивают ковры, чистят медные котлы для пилава, набрасывают на тахты кашмирские и керманские шали, как будто шах Аббас соизволит посетить хоть одно из жилищ. Но – иншаллах! – он может проехать мимо, может благосклонно повернуть голову к забору!
– И что же? – хрипит старая Кюлли. – Разве через забор виден хоть один персик?
– О Аали, кто сказал, что да? – шипит старая Зебенда, остервенело наводя блеск на погнутый таз.
– Байрам! Байрам! – восклицает старая Кайкяп, устилая циновкой земляной пол. – Шах-ин-шах, великий из великих, едет в Решт!
Слухи носились, как лепестки мака. Говорят, «лев Ирана» внезапно пожелал раньше объехать Гилян. Говорят, «повелитель вселенной» повелел разбить сад на пути к Энзели, в котором будут созревать бирюзовые сливы. Говорят, «средоточие мира» решил перебросить мост через море, равный по длине семи тысячам верблюдов, поставленных друг к другу в хвост. Говорят, «солнце Ирана» возжелал воздвигнуть на берегу Сефидруда ослепительную мечеть. Ее сто двадцать колонн повергнут ниц север, восток и запад.
