Хранивший долгое молчание Кайхосро Мухран-батони шепнул сидевшему рядом Александру:

– Утомлен и опечален Моурави. Царь царствующих прав, не следует настаивать.

– Мой любезный и дорогой друг Кайхосро, надо удержать Моурави от поездки в Стамбул. Я лучше знаю турецких пашей, увидишь, я окажусь прав.

И вновь шли… нет, не шли, а ползли дни – унылые… навязчивые. Увивались около Моурави князья, устраивая неуместные празднества, елейно славили Моурави церковники, щедрым звоном напоминали церкви о своем домогательстве. А Георгию Саакадзе все казалось, что на небосклоне потускнело солнце, а с вершин продолжают беспорядочно спускаться всадники, вместо бурок прикрываясь туманами.

Видел Саакадзе, как осторожно, но настойчиво старается Александр сделать пребывание его в Кутаиси приятным, – и теплое чувство к царевичу возрастало. Видел, как Кайхосро Мухран-батони осторожно, но настойчиво охраняет его от слишком назойливых, – и любовь к неповторимому Кайхосро все ширилась. Видел, как «барсы», не в силах примириться с потерей Даутбека, не снимая с куладжи желтых роз и холодно отстраняя навязчивую любезность кутаисцев, целыми днями сидели на берегу Риони, молча следя за его течением, точно ища в нем разрешения страшной загадки: куда ушел Даутбек? И жалость, великая нечеловеческая жалость к друзьям – нет, не к друзьям, а к сыновьям – наполняла уже переполненную мукой душу Саакадзе.

Все видел Моурави – и непривычно сурово сжатые губы Русудан, и непривычную тень в вечно смеющихся глазах Хорешани, и непривычно дрожащие руки Дареджан. Все видел и думал: «Хорошо, удалось отправить перед Базалетской битвой Папуна в Носте, к родным „барсов“ – якобы для привета и проверки настроений крестьян, а на самом деле, чтобы уберечь от возможной опасности, – женщины не должны оставаться беззащитными. Папуна во все дни, солнечные и туманные, обязан остаться невредимым, он – для семьи…»

Но вот назначен день поездки в Гелати, где общегрузинский царь царей Давид Строитель создал не только храм тысячелетий в честь гелатской божьей матери, но и храм науки, названный по-гречески: «Академия».

Давно стремился в Гелати Моурави, но царь всеми мерами задерживал его, стараясь использовать опыт Георгия Саакадзе в укреплении своей страны. Совместно с царем и полководцами Моурави ежедневно объезжал крепости и сторожевые башни Имерети, и полководцы жадно слушали его советы, хоть и уверяли потом, что и без него все это было хорошо им известно, они, мол, и сами готовились к переустройству устаревших укреплений.

Поездки в Гелати были любимым удовольствием царской семьи, а сегодня особенно пышный поезд растянулся на целую агаджа. Саакадзе ехал рядом с царевичем Александром, который любезно знакомил Моурави… с давно ему знакомой историей возникновения Гелатского монастыря.

Лишь благодаря настойчивой просьбе Кайхосро – не лишать его приятных попутчиков – «барсы» согласились сопровождать дорогого их сердцу друга. Устроив своего иноходца между конями Димитрия и Ростома, Кайхосро, окруженный остальными «барсами», всю дорогу мягким, проникновенным голосом знакомил их… с историей возникновения его, Кайхосро, дружбы к «Дружине барсов». Судьба вырвала из их рядов незаменимого друга и воина, но не найдется ли в «Дружине» место для него, Кайхосро? Он постарается быть достойным их, достойным ушедшего Даутбека. И если слепая судьба ничего не изменит, он, Кайхосро, хочет, так же как Даутбек, закончить свою жизнь на поле битвы, как воин, как витязь.

Растроганные и почему-то слегка пристыженные «барсы» клялись стать достойными величия души лучшего из лучших, Кайхосро Мухран-батони.

«Слава силе убеждения! – ликовал Кайхосро. – „Барсы“ спасены. Георгий не будет одиноким. Печаль, конечно, не отстанет, она, как назойливая тень, повсюду тащится за людьми, знаю по себе… но рука „барсов“ снова обретет силу управлять мечом».

Еще при выезде из города Саакадзе приятно удивился толпе, ринувшейся к нему с возгласами: «Победа! Победа, наш Моурави!» Он пытливо всматривался: амкары! Теплее стало сердцу? Да, он, Георгий Саакадзе, их, смолоду их, – ибо тоже амкар и трудится на поле брани! Он навеки останется верным братству! Саакадзе в знак приветствия поднял руку:

– Победа, амкары, да прославится братство труда!

Долго еще слышались восторженные крики. Александр был доволен: наконец этому упрямцу что-то здесь пришлось по вкусу!

Но к встречам за пределами Кутаиси Саакадзе остался равнодушен: «Наверно, я еще не совсем здоров, – с горечью подумал он, – если в приветствиях крестьян мне чудится угроза. Шапки бросают – а мне видятся камни».

Поезд следовал по левому берегу Риони вверх, под самым обрывом буйствовали воды. Затем дорога свернула вправо, в ущелье притока Риони, Цхал-цители (Красной речки).

В деревнях Саакадзе встречали особенно шумно:

– Ваша! Ваша Великому Моурави!

– Да сияет вечно солнце над твоим мечом!

– Ва-а-ша!

«Царь приказал, – безошибочно угадал Саакадзе. – Прикажет – кричат „Ваша!“ А другое прикажет – сразу бросятся на меня с копьями, кинжалами, даже с палками. Нет, не такие воины мне нужны! А какие? Свободные от рабства и стойкие! А где их возьмешь? Знаю где! И подскажу сам себе!..»

В одной царской деревне, повисшей над кручей, совсем вышло плохо. Старик с обнаженной головой, держа огромную деревянную чашу, в которой грудой лежали большие кисти винограда, приблизился к царевичу. Александр глазами показал на Саакадзе.

– Окажи честь, Моурави!

Саакадзе молча смотрел на рдеющие кисти. Толпа заволновалась. Старик подозвал парня, и тот, зажмурив глаза, отделил наугад несколько виноградин и проглотил.

Легкая краска покрыла лицо Саакадзе, он порывисто привстал на стременах:

– Люди! Не боюсь я отравленного винограда! Не раз моя грудь встречала змеиные стрелы! Устрашают меня ядовитые клятвы, заверения в преданности. Честный должен делом, а не притворством, доказывать свои чувства и… свободно, без принуждения. Я верю вам… ибо душа народа чиста, подобно горному источнику. Но… как бы ни была омрачена, затемнена ваша душа, как бы ни были вы скованы страхом – обязаны до конца быть преданы тому, кто печалится о вас, кто… – Саакадзе оборвал речь, поймав недоумевающий взгляд Александра. «Что я говорю?» – и, усмехнувшись, закончил: – Победа царю царствующих Георгию, победа прекрасному царевичу Александру! – Взяв блюдо с виноградом, поставил перед собою и под восхищенные крики вложил неимоверно большую гроздь в рот.

Посмеивались князья, рукоплескали женщины, неподдельно восхищались крестьяне. Кто-то пустился в пляс, кто-то затянул старинную песню.

Уловив скрытую усмешку Джоджуа, Автандил приблизился к чаше, выбрал сравнительно меньшую кисть и протянул ему:

– Вот, князь, случай помериться ловкостью с Моурави! Возьми!

Любопытствующие придвинулись. Пойманный врасплох Джоджуа, не зная, как поступить, чтобы не уронить княжеское достоинство, попробовал отделаться шуткой, но женщины, всегда жаждущие «крови», закричали:

– Моурави может, а ты нет?

– Не позорь имеретинское княжество!

– Кисть вдвое меньше! – недовольно крикнул Нижарадзе.

– Придавить языком виноград не можешь? Тогда… что ты можешь?

– Ха-ха-ха!..

– Хи-хи-хи!..

– Нато всегда развеселит!

Покраснев, Джоджуа, под насмешливое подбадривание женщин, стал запихивать в рот кисть, и сразу лиловый сок потек по его губам. И тут княгини показали себя. Много бы еще нелестных сравнений, советов и напоминаний пришлось выслушать злополучному князю, если б Александр не решил, что насмешник достаточно проучен, и не напомнил, что пора в путь.

Автандил вынул шелковый платок, протянул Джоджуа:

– Возьми, князь, на память от Автандила, сына Георгия Саакадзе!

Джоджуа вскипел, но вовремя вспомнил, что Автандил нареченный жених царевны, и… взял платок.

– Полтора часа три им то, а потом это!

Поняв, что Димитрий не одним советом, но и шашкой не прочь наградить князя, Саакадзе громко сказал: