А вот что поведал начальник разведотдела штаба округа, майор Ю. Г. Рубэн на допросе 6 января 1938 года: «В японскую резидентуру в ЗабВО, руководимую Рубиновым, входили… Рокоссовский К. К., бывший командир 15 кд. В беседе Чайковский сообщил мне, что по шпионской работе он связан с Рокоссовским… Позднее, в 1935 году, у меня на квартире был Чайковский, Рокоссовский и Слуцкий (А. Б. Слуцкий, командир 6-й механизированной бригады, также арестованный и расстрелянный. — Б. С.), МК (из механизированного корпуса. — Б. С.), полковник. В беседе с Чайковским в присутствии других лиц он (вероятно, здесь описка, и имеется в виду Чайковский. — Б. С.) повторно сообщил, что Рокоссовский, Слуцкий и Проффен (Г. Г. Проффен, майор, начальник разведотдела штаба 11-го механизированного корпуса. — Б. С.) по контрреволюционной и шпионской работе связаны с ним. В подтверждение этого Рокоссовский сказал: „Да, вместе работать, вместе ответ держать…“ Мне известно, что Рокоссовский еще в 1932 г. по шпионской работе был лично связан с начальником японской военной миссии в Харбине — полковником Комацубара, по словам Рокоссовского, встречался он с Комацубара в Даурии во время официального приезда последнего для разрешения вопросов, связанных с интернированием войск китайского генерала Су Бинь-Бьеня».
Георгий Георгиевич Проффен, расстрелянный в июне, 2 января 1938 года тоже дал показания на Рокоссовского: «В конце 1935 года, говоря о Рокоссовском, Чайковский сказал, что это прекрасный человек, с которым он установил дружеские отношения, и что Рокоссовский является своим человеком, которому можно верить». Наверняка командиры-танкисты и кавалеристы дружили и частенько собирались на совместные вечеринки, но обсуждали они там явно не заговорщицкие и шпионские дела.
С помощью подобного рода лживых показаний, данных под сильнейшим нажимом следствия, вплоть до применения физической силы, было сфабриковано дело так называемой «антисоветской военно-троцкистской организации 11-го мехкорпуса ЗабВО», в рамках которого и арестовали Рокоссовского.
Единственно, что, возможно, соответствовало истине в показаниях — фраза Рокоссовского о том, что «вместе работать, вместе ответ держать». Но она наверняка была вырвана из контекста. Скорее всего, речь шла о том, что кавалеристы и танкисты вместе занимались боевой подготовкой, вместе участвовали в маневрах, и теперь должны вместе отвечать за результаты. Также Чайковский вполне мог говорить Проффену, что Рокоссовский — прекрасный человек, что у него сложились с ним дружеские отношения и что он «свой» — то есть коммунист, так же как и остальные, заботящийся о совершенствовании подготовки Красной армии к будущей войне.
Рокоссовского, равно как и командующего войсками Белорусского военного округа командарма 1-го ранга И. П. Белова, комкоров И. К. Грязнова и Н. В. Куйбышева, также оговорил на следствии командарм 2-го ранга М. Д. Великанов как участников военно-фашистского заговора в РККА. Великанов был расстрелян, равно как и все вышеназванные.
На предварительном следствии Рокоссовский отверг все обвинения и отказался подписывать протоколы допроса, включая признание в шпионаже в пользу польской и японской разведок. Следователям одного военного заговора было мало, им непременно надо было сделать обвиняемых шпионами, чтобы показать, что все заговоры — это результат козней проклятых империалистов.
Бывший адъютант Рокоссовского Борис Николаевич Захацкий утверждал: «На него был написал дикий донос: будто он является польским и японским шпионом. Следователи не смогли выбить из Рокоссовского каких-либо признаний. Судя по всему, он над ними даже издевался. Называл фамилии, а когда дело доходило до проверки показаний, выяснялось, что названные люди погибли еще до 1917 года. Поясню, что это не я называл эти фамилии; меня же пытались заставить их произнести. В ответ я съязвил, что, мол, „у вас и мертвые, выходит, дают показания“». Захацкий также утверждал: «Однажды пришло письмо от бывшего следователя НКВД, который когда-то вел дело Рокоссовского. Маршал поставил на нем резолюцию „Оставить без внимания“. В письме была просьба о встрече, чтобы объясниться, почему следователь так вел себя, видно, его это мучило. Вскоре пришло повторное письмо. И снова Константин Константинович расписал: „Оставить без внимания“. Ему было неприятно возвращаться к этой теме. К тому же он считал, что перед ним извинились. Ведь в марте 1940 года после освобождения Рокоссовского маршал Тимошенко (тогдашний нарком обороны) попросил забыть его о трех годах заключения как о досадном недоразумении и сообщил, что его восстановили в партии, в звании и должности».
В автобиографии, датированной 4 апреля 1940 года, Рокоссовский писал очень кратко: «С августа 1937 по март 1940 г. находился под следствием в органах НКВД. Освобожден в связи с прекращением дела». Вполне естественно, что он не любил вспоминать о времени, которое провел в заключении. По свидетельству внука маршала Константина Вильевича, он никогда не говорил о времени своего заключения даже с самыми близкими людьми: «Только один раз, когда мама спустя много лет после войны спросила его, почему он всегда носит с собой пистолет, сказал: „Если за мной снова придут, живым не дамся“. От людей, которые общались с ним в тот период времени, мы знали, сколько ему пришлось вынести, знали, что он держался достойно, никого не оклеветал, ничего не подписал. (Выходит, Рокоссовский чуть ли не до последних лет жизни не исключал, что незаконный арест может повториться. И, видно, в тюрьме ему пришлось пережить нечто настолько страшное, что он готов был дорого продать свою жизнь, лишь бы не оказаться там вновь. — Б. С.)
Что же касается жизни семьи в тот период, маме с бабушкой также пришлось нелегко. Перед арестом дед командовал 5-м кавалерийским корпусом в Пскове, был по должности начальником Псковского гарнизона. Так как Псков в то время был приграничным городом, сразу же после ареста деда мама и бабушка, как члены семьи врага народа, были оттуда высланы и поселились в Армавире, у знакомых. Бабушка перебивалась случайными заработками, постоянной работы найти не могла. Как только узнавали, что ее муж находится под арестом, стремились от нее избавиться под любым предлогом. Когда не было работы, жили тем, что занимали в сберкассе деньги под залог облигаций Государственного обязательного займа, на которые дедушка подписывался, как и все руководящие работники в то время. Мама рассказывала мне дикий случай, произошедший с ней в школе, когда директор, узнав, что дед „сидит“, пришла на урок и заявила: „Дети, я хочу, чтобы вы все знали, что среди вас находится дочь врага народа. Ада, встань, чтобы все могли тебя видеть!“ Больше в эту школу мама уже не ходила. Впрочем, такими были тогда далеко не все. Были и добрые, отзывчивые люди, не боявшиеся, несмотря ни на что, помочь и поддержать попавших в беду…
Мама рассказывала, как они с бабушкой, после долгого отсутствия вестей от деда, решили проверить, жив ли он. На Лубянку для арестованного можно было передавать одну посылку в месяц. Если передачу принимали, это означало, что арестант еще жив, не принимали — увы. Бабушке нельзя было выезжать в Москву, так как ей каждый день нужно было отмечаться на работе, и она решила отправить в столицу маму. Конечно, риск был большим, ведь могли узнать, что мама — дочь врага народа. Чего доброго, отправили бы ее в лагерь под видом бегства из ссылки. Но ей повезло — в поезде маме попались хорошие люди, которые рассказали, как в Москве добраться до Лубянки. Передачу приняли — дед был жив.
Насчет пыток ничего не знаю, но бабушка рассказывала, что били деда здорово и из тюрьмы он вышел без передних зубов. Пришлось делать протезирование… Я гордился дедом: несмотря на побои, он держался, в делах, заведенных на других его соратников, нет его показаний против них, он не проронил ни слова. Насколько известно, за деда заступился нарком обороны маршал Тимошенко, и его выпустили».
В мемуарах Рокоссовский о репрессиях 1937–1938 годов говорил завуалированно, мимоходом. И, судя по всему, дело было не только в цензуре. Когда в годы перестройки увидели свет те фрагменты мемуаров, которые при жизни маршала встретили цензурные препятствия, о репрессиях там не было сказано ни слова. Видно, маршал стремился забыть об аресте и последующем заключении как о страшном сне. В «Солдатском долге» Константин Константинович писал: «В конце тридцатых годов были допущены серьезные промахи. Пострадали и наши военные кадры, что не могло не отразиться на организации и подготовке войск». Получилось вполне в советском стиле: в целом все хорошо, есть только отдельные недостатки, от которых пострадали наши военные.
