«Меня воспитывали в строгости, кичиться фамилией у нас не было принято. Хотя помню, как во втором классе произошел занимательный случай. Как-то наш класс участвовал в уборке школьного двора, мы копали, сажали деревья, и я, конечно, тоже вместе со всеми возился во дворе. А тут за кем-то из детей пришли родители, и я услышал, как они сказали: „Смотрите, внук маршала, а с лопатой и тоже копает…“ В их понимании внук маршала должен был быть белоручкой. А нас ведь воспитывали по-другому, приучали к труду и порядку. К примеру, я знал, что дедушка очень не любит, когда без разрешения брали его вещи. И когда дед сам предлагал что-то посмотреть или надеть, то это воспринималось мной как подарок.

Помню, захожу однажды в спальню, смотрю: висит мундир деда с орденами — он на парад собирался. Дед, улыбаясь, спросил: „Хочешь надеть его?“ Ну, я, конечно же, согласился. Мне тогда лет восемь-девять было. Дед надел на меня мундир с орденами, и… я едва устоял на ногах — такой он был тяжелый. Потом долго еще удивлялся, как же дед его носит».

«Однажды дед решил научить меня стрелять из малокалиберного спортивного пистолета „Вальтер“, подаренного ему артиллеристами Войска Польского. Нечего и говорить, как я ждал этого дня.

И вот мы изучили этот пистолет вдоль и поперек, я прошел инструктаж — как держать, как прицеливаться, что можно и чего нельзя делать, и клятвенно обещал деду не баловаться и соблюдать осторожность. При этом он мне сказал: „Если будет осечка или вообще какая-то заминка — держи пистолет стволом вверх и не суетись — вместе разберемся“. Мы закрепили на заборе мишень, отошли метров на тридцать. Дед зарядил обойму и сделал несколько пробных выстрелов: убедившись, что с пистолетом все в порядке, передал его мне. Я целюсь, как он сказал, стреляю раз, другой, и тут, решив, что пора бы сходить и посмотреть, каков результат, опускаю пистолет вниз. А спуск у него был очень мягким — пистолет все-таки спортивный. Раздался выстрел, и пуля вошла в землю рядом с моей ногой. Я растерялся, понимая, что совершил непростительную ошибку, и еще неизвестно, чем бы кончилась вся эта история — ведь пистолет-то был самозарядный, и следующий патрон оказался уже в патроннике. Дед, не говоря ни слова, очень спокойно, но твердо вынул пистолет из моей руки и только тогда сказал ледяным тоном: „Все. На сегодня твоя стрельба закончена! Я же говорил тебе, чего нельзя делать ни в коем случае. В следующий раз будешь внимательнее слушать деда“. Не могу описать, как я был расстроен этим конфузом.

Сейчас, вспоминая этот случай, невольно сравниваю поведение деда с поведением в аналогичных ситуациях некоторых офицеров. Мне кажется, именно за эту способность в критической ситуации без суеты, спокойно и рассудительно принять решение и тактично и мягко, не унижая человека криком и бранью, помочь ему выйти из затруднительного положения, и любили деда его подчиненные, от рядового до генерала».

«По рассказам самого деда, это была роскошная машина. Потом американцы подарили ему не менее шикарный „бьюик“. Машина была у нас до 1962 года, после чего дед сдал ее в АХО Министерства обороны и получил новенький ЗИМ. Дед был равнодушен к подобным вещам. Едва ли не единственная реликвия, оставшаяся после него, — военный „виллис“. Я ее отреставрировал. Коллекционеры предлагали мне продать его, сулили немалые деньги, но эту машину я никогда не продам.

Как ни удивительно, дед не водил, хотя пробовал научиться. Но это произошло лишь однажды. Дед рассказывал, что, когда он был в Забайкалье, вместе с товарищами поехал на охоту в степь. Едешь-едешь по степи, как по ровной дороге, почва твердая. И вот кто-то предложил ему поучиться управлять машиной. Сел дед за руль и погнал, врезаться-то никуда нельзя. И все складывалось хорошо, пока каким-то невероятным образом дед не въехал в небольшую балку, наверное, одну на всю степь. А въехал так, что сломал переднюю ось автомобиля. С тех пор за руль он больше никогда не садился».

«Его любили. Любили все — от членов Политбюро и маршалов до адъютантов, шоферов и егерей. Для нашей семьи он был центром, притягивавшим к себе и родственников, и друзей моих родителей, и даже мои приятели — дети были втянуты в его орбиту. У него была необыкновенная улыбка. Когда что-то не удавалось, он мог повернуться ко мне и сказать с такой детской, обескураживающе застенчивой улыбкой: „Ну вот, брат, видишь, обмишулился дед“. Много лет спустя я смотрел кадры кинохроники, снятые во время битвы под Москвой, на которых он, сурово насупленный, на фоне грозных батальных декораций рассказывает о наступлении наших войск. Вдруг поднимает голову, и я вижу эту застенчивую улыбку: „Ну вот, мол, наговорил тут черт-те чего…“ И только теперь я понимаю, как сложно было через долгую жизнь, казармы, войны, аресты пронести эту улыбку. Несмотря на почести и славу, он так и остался до самой смерти человеком застенчивым и скромным. Когда мы всей семьей смотрели по телевизору парады, то с трудом находили деда — замминистра обороны — где-то на самом краю, а нередко и во втором ряду трибуны для военных. Иногда я слышал, как он говорил бабушке, которая просила его о чем-то: „Но, Люлю, это же неудобно!“

Наша семья ничем не отличалась от любой другой советской семьи. Ну и что, что дед — маршал? У нас в доме всегда была очень демократичная атмосфера. Он ужасно не любил, когда кто-нибудь из гостей, выпивший лишнего, начинал провозглашать тосты за Рокоссовского, за отвагу и полководческий гений. Немедленно напоминал, по какому случаю собрались. В семье вообще был культ скромности. Выделяться чем-либо было стыдно, хотя не скрою, такая возможность была».

«Здравствуйте дорогие внуки Павлик и Котя! Дед уже из больницы драпанул и сижу дома, пока еще на больничном режиме. Получил почетное оружие типа кирасирской сабли, красиво отделанной, с большим защитным эфесом и с гербом, напоминающим собой шинельную пуговицу. Вчера собравшимся на празднование у нас нашим представлялся, салютуя по всем правилам кавалерийского искусства. Сейчас мы с бабушкой опять сидим вдвоем и молча ощущаем наше одиночество. По коридорам никто шайбу не гоняет и царит давящая тишина. Но вот пока и все. Крепко вас целуем, а также маму и папу. Пишите, не забывайте старичков.