Доехали наконец до «Бон-Нувель». Девушка и Рауль вышли через разные двери и оба направились к выходу на улицу Мазагран. Остальные пассажиры ушли в сторону Фобур-Пуассоньер. Рауль шел следом за девушкой, все время на одном и том же расстоянии. Постукивали ее каблучки, и звук этот странно разносился по пустым переходам. Рауль ступал бесшумно в туфлях на каучуке. Дошли до выхода. Решетка была заперта на висячий замок. Раулю стало смешно — напрасно он мчался бегом почти всю дорогу. И тут девушка вдруг воскликнула: «Диос мио!» Да, да, именно «Боже мой!», по-испански. И повернула к нему испуганное лицо. Снаружи несся раскатистый храп какого-то бродяги. Он расположился недалеко от решетки и крепко спал. «Не волнуйтесь, — сказал Рауль, — другой выход должен быть открыт». Услыхав испанскую речь, девушка, видимо, приободрилась. Но ничего не ответила. «Идемте скорее», — сказал Рауль и кинулся, обратно. Опять они бежали вдвоем по пустой платформе. Свет горел вполнакала. ' Какой-то человек в комбинезоне крикнул, чтоб шли скорее, сейчас тот выход тоже закроют. Рауль вспомнил свои размышления о сюжете. «Теперь я мог бы написать такой рассказ, — подумал он. — Все подробности налицо». Девушка почти плакала, но бежала, не останавливаясь. Сначала он хотел обогнать ее, посмотреть, открыт ли выход на Фобур-Пуассоньер, потом решил — нет, невежливо оставлять ее одну в пустых полутемных коридорах. Добежали до выхода. Решетка была заперта. Девушка обеими руками ухватилась за прутья. «Мсье, мсье!» — закричала она. Но никакого мсье не было и в помине. Даже бродяги не было, не то что мсье. Ни души вокруг. «Ничего не поделаешь», — сказал Рауль. По правде говоря, он был вовсе не против остаться здесь на всю ночь с этой девушкой. Жаль, правда, что она не француженка. Подумать только: целую ночь можно было бы практиковаться во французском, и в таком приятном обществе!

«А там ведь был какой-то человек!» — вдруг вспомнила она. «Верно. Что ж, пойдемте поищем его, — ответил он вяло. — Но может, вы подождете здесь, а я его отыщу?» «Ах нет, пожалуйста, я пойду с вами». Она чуть не умирала от страха. Опять лестницы, переходы… Теперь они не торопились. Девушка, кажется, совсем упала духом. На платформе, разумеется, никого не оказалось. Они покричали, но даже эхо не ответило. «Ничего не поделаешь, — повторил Рауль, — придется смириться». Он, видимо, возлагал большие надежды на смирение. «Давайте устроимся по возможности с удобствами. В конце концов, если бродяга может спать с той стороны решетки, почему бы нам не спать с этой?» «Спать?» — переспросила она таким тоном, будто Рауль предлагал ей что-то совершенно немыслимое. «Конечно». — «Спите, если хотите. Я не могу». — «Ну нет, тогда и я не буду. Еще чего не хватало! Раз уж вы не хотите спать, давайте разговаривать».

В конце платформы горела лампочка. Они направились туда. Он снял плащ и предложил ей. «Нет, ни за что. Вы-то как же?» «Я не мерзну», — соврал он. Плащ он положил рядом с ней, но она не взяла. Они сидели на длинной деревянной скамье. Рауль взглянул ей в лицо и невольно улыбнулся — такой был на нем написан страх. «Эта история очень осложнила вам жизнь?» — спросил он просто так, для разговора. «А вы как думаете?» Помолчали. «Надо хоть как-то освоиться с этим глупым положением», — подумал он. «Что ж, может, для начала представимся друг другу?» «Мирта Сиснерос», — сказала она, но руки не подала. «Рауль Моралес. Уругваец. А вы аргентинка?» — «Да, из Мендосы». — «А что вы делаете в Париже? Стипендиатка?» — «Нет. Рисую. Вернее, рисовала. Но приехала я так, без всякой стипендии». — «И больше не рисуете?» — «Дома я очень много работала, накопила денег и приехала сюда. Но здесь, только чтобы прокормиться, приходится так работать… Не до рисования. Полный крах, и вдобавок нет денег на обратную дорогу. Не говоря уже о том, что вернуться — значит признать свое поражение. Ужас!» Он ничего не ответил. Сказал просто: «А я пишу». И, прежде чем она успела задать вопрос, добавил: «Рассказы». «А! У вас есть книги?» — «Нет, я печатаюсь только в журналах». — «И здесь вам удается писать?» — «Да, удается». — «Получаете стипендию?» — «Нет, тоже не получаю. Приехал два года назад. Дали премию на журнальном конкурсе. И остался. Перевожу, печатаю на машинке, все делаю, что дают. Тоже нет денег на обратную дорогу. И тоже не хочется признать, что потерпел поражение». Она дрожала от холода и наконец решилась — накинула на плечи его плащ.

К двум часам ночи они уже переговорили о многом: о своих денежных делах, о том, как трудно приспособиться к жизни во Франции, о хитрости и скупости французов, о достоинствах и недостатках уругвайцев и аргентинцев. В четверть третьего он предложил перейти на «ты». Она немного поколебалась и согласилась. «У нас тут нет ни шахмат, ни карт, — сказал Рауль, — никаких дурных намерений в отношении тебя у меня не имеется. Давай вот чем займемся: расскажи мне о своей жизни, а я расскажу тебе о своей. Хочешь?» — «Жизнь-то у меня очень уж неинтересная». — «И у меня тоже. Интересное в жизни было давно, а может, его выдумали недавно». Она хотела, видимо, что-то сказать, но вдруг начала чихать… и раздумала. «Ладно, сейчас ты увидишь, до чего я чуткий и уступчивый. Давай я начну первым. А после, если ты не уснешь, наступит твоя очередь. И еще учти: даже если уснешь, я не обижусь. Договорились?» Последние слова оказались самым ловким ходом с его стороны, они сразу внушили девушке симпатию. «Договорились!» — сказала она, доверчиво улыбаясь, и на этот раз протянула ему руку.

«Пункт первый: родился пятнадцатого декабря, ночью. По словам моего старика, в самую бурю. Тем не менее характер у меня, как видишь, не такой уж бурный. Год рождения: 1935. Место рождения? Тебе, может быть, неизвестно, в прежнее время принято было как непреложный закон: почти все жители Монтевидео рождались в провинции. Теперь-то уж нет, рождаются, как ни странно, и в Монтевидео. Я с улицы Солано Гарсия. Ты, конечно, не знаешь. Пунта-Карретас. Все равно не знаешь. Ладно, проще говоря, с побережья. Ребенком я был — горе горькое. Не потому, что единственный, а очень уж дохлый. Вечно хворал. Корь у меня была три раза, ну и достаточно, остальное ты легко можешь себе представить. И скарлатина, и коклюш, и свинка. То я совсем помирал, то вроде как начинал выздоравливать. А если был на ногах, то вечно мучился насморком».

Рауль рассказал немного о детстве (школа, красивая учительница, кузины-насмешницы, ласковая тетушка, пирожные с запахом нафталина, расстройство желудка, недоступный мир взрослых и тому подобное). Он хотел продолжать рассказывать дальше, но вдруг понял: все мало-мальски яркое в его жизни было в детстве. И тут же откровенно признался в этом — может, его искренность покорит Мирту.

И Мирта поняла. «Ты не поверишь, — сказала она, — мне в самом деле совершенно нечего рассказывать. Можно считать, что у меня просто нет воспоминаний. Ну что это за воспоминания? Мачеха меня колотила (и то не очень, надо честно признаться), я ходила каждый день в школу, мне это страшно опротивело, и тоже ничего особенного — в классе я ничем не отличалась, да и не хотела. Были какие-то ребята из нашего квартала, я их даже не помню толком, а потом в Буэнос-Айресе стояла целые дни за прилавком в магазине на улице Коррьентес, продавала ручки и карандаши. И знаешь, что я тебе скажу: вот я живу сейчас в Париже, бедствую, умираю от безнадежности, от одиночества, и все-таки это, наверное, самое интересное в моей жизни».

Мирта глядела прямо перед собой. В полутьме Рауль заметил, что глаза ее полны слез. Тогда невольно — настолько невольно, что, когда он спохватился и хотел остановиться, было уже поздно, Рауль протянул руку и погладил Мирту по щеке. Девушка ничуть не удивилась, Раулю даже показалось, что она прижалась на минуту щекой к его руке. Он не ожидал этого. В необычной обстановке они стали по-иному относиться друг к другу. Некоторое время сидели молча, не двигаясь. Над головами слышался иногда глухой топот, какой-то шум, стук — там наверху улица жила своей жизнью, такая далекая, почти совсем забытая…