— А она? — спросил Вальтер. — Ее ты больше не видела?

— Видела… — ответила Лиза после томительно долгой паузы. — Видела. И она… меня видела.

— Значит, ее не расстреляли?

— Тогда впервые пощадили женщину…

— Значит, она вышла оттуда?

— Да… — еле слышно подтвердила Лиза. — Вышла. Вышла только для того, наверно, чтобы посмотреть на меня еще раз… чтобы увидеть меня…

Она снова прижала к лицу свои маленькие, всегда умилявшие его руки, и ему стало жаль ее, так жаль, что он готов был сказать ей еще раз: «Забудем прошлое, ведь тогда была война». Готов был так сказать, но не мог. Предчувствие чего-то ужасного не покидало Вальтера с той минуты, как Лиза сказала: «Я знаю ее оттуда»; теперь он должен посмотреть правде в глаза, хочет он этого или нет. И Вальтер задал вопрос, который не мог не задать:

— Чтобы тебя увидеть?.. Где?

Молчание Лизы подтверждало самые худшие его предположения, он потребовал ответа:

— Лиза, я же просил тебя: скажи мне всю правду, скажи сама. Лучше, чтобы я узнал все от тебя, чем от кого-нибудь другого. Чем от…

от нее. Ведь теперь и я начинаю верить, что это… она… 

Лиза не выдержала:

— Боже мой! Да ведь я спасла ее от верной смерти. Благодаря тому, что присутствовала

при

этом

.

— При чем… при

этом

? — Казалось, он с огромным усилием произнес эти слова, но Лиза, не обращая внимания на его вопрос, продолжала:

— Она наверняка попала бы в газовую камеру. После бункера она была едва жива. Надзирательница Борман с удовольствием отправила бы ее в крематорий. Эсэсовцы ненавидели бывших «проминентов» больше, чем сами заключенные. И если бы я не участвовала в этом… — Лиза говорила все громче, все яростнее, сама того не замечая, не замечая искаженного ужасом лица Вальтера, — если бы я не присутствовала тогда

при этом

, ее бы не было сейчас здесь. Никогда! Никогда!

— При чем…

при этом

? — повторил Вальтер.

Она взглянула на мужа, усилием воли взяла себя в руки и продолжала уже спокойнее:

— Я никогда не имела ничего общего с тем, что закрепило за Освенцимом название лагеря уничтожения. Я не была причастна к массовым казням.

И, должно быть, поэтому старшая решила, что в моей стажировке не хватает одного звена. За несколько дней до моего отъезда она сказала мне: «Анни, завтра селекция[9], ты должна принять в ней участие». Я почувствовала, что бледнею. Должно быть, она заметила это, потому что сухо добавила: «Справедливость требует, чтобы все мы несли одинаковую ответственность». Я поняла. Мы снова потерпели поражение на Востоке, и теперь важно было сделать всех в равной мере виновными. Отказаться от участия в селекции? Говорят, были такие. Они кончали жизнь самоубийством или сами превращались в узников концлагерей, как мой предшественник Эффингер. Я не была способна ни на первое, ни на второе. На роль героини я не годилась. А если Германия будет великой державой… «Кто сегодня осудит Рим за разрушение Карфагена? — любила повторять старшая. — Победителей не судят».

Было воскресенье. Наверно, во многих воспоминаниях бывших заключенных описан этот день. С самого утра весь лагерь выстроился на перекличку. На так называемый общий сбор. Кухня, разумеется, не работала, еду должны были раздавать только вечером. Шел дождь, и женщины, простояв несколько часов, совсем посинели. Мы тоже замерли на своих местах, ожидая приказа из штаба коменданта лагеря. Только под вечер бараки были распределены между надзирательницами. Задача: очистить лагерь от «музулманок». «Но как же их узнать? — спросила я. — Ведь они совершенно здоровы на вид, только очень истощены». Присутствовавшие при этом эсэсовцы расхохотались. «А вы устройте олимпиаду, фрау Франц, — посоветовал Таубе, — как римские императоры. Кто победит, останется в живых, остальных — в печку». Мне вместе с надзирательницей Борман достался седьмой барак, тот самый, из которого я, приехав в Освенцим, набирала свою команду. Тогда, указывая на ту или другую заключенную, я давала им работу под крышей, надежду на жизнь. Теперь… теперь тот же жест означал смерть. Самую страшную из всех возможных смертей. Не помню, как я шла между рядами. Из первого ряда я не выбрала никого. Из второго тоже. Их лица мелькали передо мной, расплывались, как в тумане, я не могла поднять руку, указать на кого-либо. Когда я приблизилась к концу второго ряда, Борман не выдержала: «Надзирательница Франц! Вы пропустили этот труп!» — И она вытолкнула из ряда женщину с распухшими, как бревна, ногами. Я чувствовала, что вот-вот потеряю сознание, ужас охватил меня. Кажется, я подумала тогда: «Таубе прав, надо как-то проверить», а потом услышала свой голос: «Вся шеренга — бегом! По улице, через этот ров!» Они из последних сил бросились вперед. Упавших сразу же оттаскивали капо и старосты бараков, толпившиеся вокруг. Я с благодарностью подумала о Таубе. Не я отбирала их, не от движения моей руки зависели их жизнь или смерть.

«Следующая шеренга», — скомандовала я и в тот же момент… увидела Марту. Мне показалось, что я ошиблась, что это галлюцинация. Ведь она в бункере. И все-таки это была она, Марта. Она смотрела на меня, да, я с самого начала чувствовала на себе чей-то взгляд. Мне казалось, что это все они смотрят на меня, а на самом деле это был ее взгляд. Я увидела в нем отвращение, ненависть, презрение и… торжество. Да, да! Она торжествовала, как будто исполнилось ее самое заветное желание. Я остановилась перед ней. Ты подумай, Валь

тер. Ведь я имела право, у меня были все основания поступить так. За ее неблагодарность, за то, что она ненавидела меня — меня, которая… Она смотрела нагло, оскорбительно, вызывающе, как бы требуя, чтобы я действовала. Знаешь, чего она хотела? Чтобы я указала на нее. У меня тогда мелькнула мысль, что ей не терпится увидеть мой жест, потому что она не уверена, сделаю я его или нет. Можешь себе представить, чего стоило мне сказать: «Идите на склад и приступайте к работе!» Ты подумай…

— Ты совершила ошибку, — холодно перебил ее Вальтер. — Если бы не это, ты избежала бы сейчас всей этой канители. Жила бы себе припеваючи за спиной любящего мужа. Или в худшем случае, если бы тебе встретился кто-нибудь оттуда, могла бы сыграть трогательную роль сентиментальной эсэсовки, которая делилась своим завтраком с обреченной на смерть заключенной…

— Вальтер! — крикнула она. — Как ты смеешь! — Но тут же овладела собой: — Ты прав. Конечно, я совершила ошибку. Я имела право так поступить. Да, да! Это значило бы всего-навсего пойти навстречу ее желанию. Она этого добивалась. Я долгое время безуспешно пыталась доказать ей, что не все эсэсовцы одинаковы, что есть разница между мной и остальными. Она не хотела этого видеть. Мне следовало уступить. Быть такой, какой она меня считала. Я даже обязана была сделать это. Ведь она оказалась нашим врагом, заклятым врагом, тогда у меня уже не оставалось на этот счет сомнений… А вскоре я получила еще одно доказательство. Я спасла ее как бы для того, чтобы окончательно убедиться в этом, до конца прочувствовать свое поражение.

Я спасла ее. Ты подумай, она даже не поблагодарила меня, не соизволила произнести простое «спасибо». И все же я взяла ее в свою команду. Почему? Конечно, уже не в силу той симпатии, которую питала к ней прежде. Я сама не могла разобраться, в чем дело. Иногда я жалела ее, как никто никогда не жалел меня. В одну из таких минут я сказала ей: «Бедный Тадеуш», но она сделала вид, что не слышит.

Это был уже не человек, а мертвая кукла, которую ничто не могло расшевелить. Я как-то увидела у нее письмо из дому. Неделю оно пролежало нераспечатанным, и, если бы заключенных не заставляли отвечать на письма, Марта так и не раскрыла бы его.