Он увидел их всех с пугающей ясностью, в мельчайших подробностях — перекрученный чулок на толстухе, багровую бородавку на щеке у старика. Он видел их сквозь стекло телефонной будки так отчётливо, как видишь летнюю зелень, когда высоко в небе собираются фиолетовые тучи, но солнце ещё льёт свой мистический свет, перед тем как грянет гроза. Загнанный в стеклянный ящик с его льдистым блеском, он с трудом дышал. Ему казалось, что он обречён, заперт здесь навечно, а воздуха становится всё меньше и меньше. Он ещё мог закричать, но никто на свете, ни один из этих людей за стеклом его не услышит.
И вот теперь, сидя в Фидлерсборо под апрельским солнцем на весенней траве, он смотрел на толпу через дорогу — и к нему возвращалось то же ощущение. Словно сова махнула на него крылом в тёмном лесу.
Потом это чувство прошло.
Он взвесил на руке конверт. Можно подумать, что Мэгги сочинила целую книгу. Правда, он устал, но письмо, пожалуй, лучше прочесть. Пока они там копаются, готовясь к великому плачу.
В письме говорилось, что Мэгги здорова и Яша тоже, а фильм, над которым он работает, как раз такой, какой ему хотелось снять, он уверяет, что всё равно не сумел бы снять картину о Фидлерсборо как следует, а теперь ему кажется, что он задумал то, о чём мечтал всегда, а белый камень на острове блестит на солнце, трудно даже вообразить, до чего лиловато-синее тут море и как она счастлива! Но она только в двух словах хочет сказать, как любит своего негодного братца, как желает ему поскорее поправиться и — пусть он не сердится! — как ей хочется его ещё раз поблагодарить.
Бред закрыл глаза. Ага, значит, опять благодарят. Они пришли к нему в больницу попрощаться, когда окончательно выяснилось, что он выкарабкается, и Яша благодарил его и крепко жал ему руку, а Мэгги благодарила его и плакала. Несмотря на растерянность, он сумел им что-то пробормотать, а они это явно приняли за подобающую мужчине стеснительность. Но растерялся он по другой причине. Что тут скажешь, когда тебя благодарят за поступок, который ты совершил, сам не сознавая, ни что тебя на него толкнуло, ни какой в нём смысл.
А теперь, оторвав взгляд от письма, он смотрел на толпу и думал, что до сих пор не понимает, за что Мэгги его благодарит. Это был один из тех поступков, смысла которых он сам до сих пор не понимал.
Он снова принялся за письмо. Там было сказано, что Мэгги шлёт свою записочку вместе с письмом, хотя оно адресовано ей, но, в сущности, предназначено для него. И надеется, что письмо его порадует. Её оно очень обрадовало — в каком-то смысле.
Он развернул приложенное письмо. Оно начиналось: Дорогая Мэгги, моя дорогая маленькая Мэгги — и в глаза ему бросился хорошо знакомый решительный почерк; чернила на белой бумаге замерцали чёрным огнём.
Что ж, напомнил он себе, это же — Фидлерсборо. Как уместно, что именно в Фидлерсборо он получил это письмо. Интересно, знает ли она — Летиция Пойндекстер Толливер или как там её теперь зовут, — что никакого Фидлерсборо не будет? И зная это, сможет ли она спать спокойно, легче ли ей будет погрузиться в свой внутренний мир, то есть в сон, если она будет знать, что где бы она ни была, с кем бы ни лежала в темноте, воды вот-вот сомкнутся над Фидлерсборо, не оставив от него и следа?
В письме, между прочим, говорилось, как она была потрясена, прочтя в июле прошлого года о том, что случилось. Ей тогда казалось, что даже написать им было бы бестактностью, но теперь, когда, как сообщают газеты, всё обернулось к лучшему и Мэгги вышла замуж за этого замечательного человека, который явно понимает, какая замечательная женщина Мэгги, ей захотелось написать, что и Мэгги и все они постоянно живут в её сердце и в её молитвах.
Да, в молитвах, хотя тебе это может показаться смешным. И мне самой это иногда смешно. Я даже хихикаю, будто это шутка, но счастливо хихикаю, как маленькая девочка, запертая в интернат и ужасно одинокая — я-то хорошо помню, как это бывает! — когда ей вдруг присылают из дома ящик с уймой противных, приторных сластей! Я никогда не получала из дома подарков, мне присылали чек. В этом звучит жалость к себе и злость — наверно, так оно и есть, ты меня прости. Моя мать, вероятно, делала всё, на что была способна, и я не хочу её осуждать. Я только надеюсь, что тридцать лет назад, когда она погибла в авиационной катастрофе (на частном самолёте человека, с которым она не имела права быть), у неё оставалась хоть секунда, чтобы осознать Божью благодать. Жаль, что я не могу ей сказать, что хотела её полюбить, даже если и была недостойна её любить. Дорогая Мэгги, до чего же трудно быть достойной кого-нибудь любить! Но ты с твоим верным любящим сердцем можешь этого и не знать.
Однако я тебе хоть коротко расскажу о себе. После всего, что случилось в Фидлерсборо и я оставила Бреда (напиши мне о нём хоть немножко — нет, лучше всё и пусть только хорошее!), уж и не знаю, что бы со мной могло стать при такой безудержной дурости, если бы…
— Это ты, дорогой? — послышался голос. Голос Блендинга Котсхилла. — Ну, друг мой, до чего же приятно видеть тебя на ногах! — говорил Блендинг Котсхилл, стоя рядом с ним в мешковатом коричневом костюме и голубой бумажной рубашке с чёрным галстуком; за ним шёл сеттер.
— Конечно, хорошо быть на ногах, — согласился Бред, с усилием поднимаясь, чтобы пожать ему руку.
Котсхилл, положив ему руку на плечо, не дал встать.
— Сиди, мальчик, — приказал он и опустился рядом на корточки, как фермер, который присел поболтать у дороги.
Сеттер подошёл и лёг перед ним, положив морду на передние лапы.
— Выглядишь ты лучше, — сказал Котсхилл, — лучше, чем на больничной койке.
— Знаете, — сказал Бред, чувствуя, что у него перехватило горло, — я был очень тронут тем, что вы приезжали ко мне в Нашвилл.
— Чепуха, — бросил Котсхилл, взглянув на него из-под седых бровей, жёстких, как кустики ежевики, подёрнутые инеем. — Мы, старые фидлерсборцы, должны друг за друга держаться.
По ту сторону дороги заиграла музыка. На грузовике Маккумба миссис Пратфилд села за пианино. Люди запели.
— Хоронят Фидлерсборо, — сказал Котсхилл. — Да-а. А когда Фидлерсборо уйдёт под воду, Боженька цапнет наши удостоверения личности. Мы станем людьми без роду, без племени. Перемещёнными лицами на веки вечные и даже дольше. Навсегда потеряем себя.
Он долго глядел туда, где толпился народ.
— Я здесь провёл почти всю жизнь, — сказал он потом. — И как начнёшь вспоминать прошлое в таком городишке, как Фидлерсборо, видишь, что есть в нём своя тайная логика. То, что случается тут с людьми — ну хотя бы с тобой, с Мэгги или Калвином, да и со мной, — могло ведь случиться с кем угодно и где угодно. Но в Фидлерсборо всё происходит по-своему. Всё тут связано одно с другим по-иному. И приобретает призрачный характер — идёт какое-то мистическое просачивание в твою жизнь. Возьми хотя бы Красавчика, он…
— Красавчик? — прервал его Бред. — Я рад, что он не спасовал.
— В чём?
— Ну, что не пришлось его тащить силком…
— Да, он не спасовал, — сказал Котсхилл. А потом продолжал: — У мистера Бадда есть свои достоинства. В ту ночь там ведь поднялся сущий ад. А всё этот старый вахлак и дуболом Бумпус. Из-за того, видите ли, что Красавчик помолился. Помнишь, это же Бумпус поднял тогда кутерьму — так он обрадовался, что Красавчик плюнул на священника. Но Красавчик сдрейфил и стал молиться. И похоже, что Бумпус со своей неуёмной, чисто бандитской натурой стерпеть этого не смог. Красавчик его, видишь ли, предал. Он ведь считал, что хоть кто-то должен устоять против Бога и штата Теннесси. И это была его идея заполучить два разобранных на части револьвера — их передали ему в бисквитных тортах, испечённых любящими руками его домашних. И это была его идея довести Калвина до такого состояния, что он решится бежать, его идея заставить запуганного расконвоированного задержать грузовик с заключёнными, которые поздно возвращались с тюремной фермы, как раз у главных ворот, и его идея… А впрочем, чёрт побери, ты и сам всё знаешь… Но тут Бадд и взвился — уязвлено было его профессиональное самолюбие! Правда, разве он виноват, что не заставил подчинённых перековырять каждый кусок бисквита в передачах! И доносчики подкачали — не то струхнули, не то начала подниматься вода, и на них это подействовало. Во всяком случае, Бадд просто обезумел. Кинулся на толпу с пеной у рта, пытался взять их голыми руками. Но, повторяю, у Бадда есть свои достоинства. Как только они схватили Калвина — они, конечно, сразу догадались, где его искать, — и спустили собак на тех троих, что убежали в лес, Бадд занялся Красавчиком. Он просрочил время, но не пожалел этого времени на, можно сказать, моральную поддержку. Стоял в камере, положив Красавчику руку на плечо, пока брат Пинкни читал отходную молитву, а потом…
