— Если это было, — сказал Бред.

— Надеюсь, что было.

— Но я заметил, — усмехнулся Бред, — что все южные дамы с известным общественным положением, достатком, а также и притязаниями рассказывают подобные истории. Иногда они отчётливо помнят, как их в колыбели целовал Роберт Ли. Иногда вспоминают, как их тискал после обеда на лестнице старикашка Джефферсон Дэвис. Время не помеха в царстве воображения. Но надо признать, что история матушки Фидлер не нарушает временного правдоподобия. Лет ей для этого достаточно. И у нас есть снимок. Мы видели дыру, из которой выскочил дьявол. Значит…

— Ох, пусть её! — воскликнула Мэгги. — Пусть этот старый дурак кайзер ей кланяется. Бред замолчи, не то я, честное слово, заплачу!

Она встряхнула головой. Глаза её при лунном свете подозрительно блестели.

— Скажи ему, скажи мистеру Джонсу, что я никогда не плачу! — потребовала она с неестественным резковатым смешком.

— И скажу, — кивнул Бред. — Сестра у меня крутенька. Никогда не хнычет.

— Не пойму, что сегодня со мной делается. Просто невыносимо, если у матушки Фидлер отнимут даже эту дурацкую историю. У каждого должно быть хоть что-то.

Она вдруг вытянула руку и положила её брату на колено.

Яша Джонс поглядел на руку. Она была ясно видна при лунном свете — хорошая некрупная рука с тонкими пальцами, вполне изящная, достаточно сильная для любой работы и достаточно мягкая для того, что положено делать женщине. Он попытался вспомнить, какая она на ощупь, когда они накануне здоровались.

Но вспомнить не смог.

— Ладно, ладно, — говорил брат, — оставим старушке этот маленький грешок. А знаешь почему?

— Нет.

— Потому что ты мне нравишься. — Он похлопал её по руке и встал, чтобы достать с кирпичной стены пустые, забытые всеми рюмки. — Забудь. А что, если нам выпить немножко старого французского виски?

Когда разливали коньяк, Яша Джонс повернулся и посмотрел на женщину. Она пристально глядела на реку, на расстилавшиеся там белёсые от луны земли.

Что она сказала?

Она сказала: У каждого хоть что-то должно быть.

Интересно, что есть у неё.

Следя за тем, как она глядит туда, на земли, которые, казалось, белёсо плывут с лунным светом на запад, он вдруг поймал себя на том, что мысленно задаёт другой вопрос: А что было у меня?

Он ответил себе, что у него было почти всё, что можно иметь. Он вкусил от всяческих благ и познал их истинную цену. Он видел, как люди совершают достойные дела, и обнаружил, что способен их оценить по заслугам. Он много работал и благодаря этому получил представление о том, как устроен мир. Он подвергался опасностям и признавался себе, что ему страшно, но пережил как опасности, так и страх. Он обладал тем, что не без иронии называют славой, или тем, что считают славой в этом ограниченном временем мире. Он знал — и чувствовал, что вынуждает себя это признать, словно тут было что-то постыдное или преступное, — он знал, что такое любовь.

И пока они втроём сидели в молчании, он сообразил, что задал себе вопрос и ответил на него в прошедшем времени. Тогда не торопясь он задал себе другой вопрос. Он спросил себя, что у него есть теперь.

И минуту спустя ответил себе: Радость.

Глядя на запад поверх омытой луной земли, он радовался, что, хоть и поздно, он натолкнулся на это место и его судьбу, а это место и его судьба подскажут ему, несмотря, нет, благодаря его непричастности и к этому месту и к его грядущей судьбе идеальный образ его незамутнённой и трудной радости.

Ему только хотелось, чтобы ладони перестали потеть.

Он подумал: Фидлерсборо…

— Фидлерсборо, — произнесла она. — Думаю, что вы…

— Что? — спросил он, вздрогнув, и повернулся к ней.

— Фидлерсборо… — повторила она. — Думаю, что вы хорошенько в него окунулись сегодня. Баптистская церковь, Ривер-стрит и…

— Что? — спросил он.

— … и потом то, что когда-то напечатал на машинке Бред. — Она повернулась к брату. — Днём я ворвалась к мистеру Джонсу, хотела напоить его лимонадом, а он возлежал в египетском халате, как фараон на картинке из Ветхого завета, и там…

— В японском, — поправил Яша Джонс, — халат японский.

Она пропустила его слова мимо ушей.

— … и на живот его так, что бедняге и вздохнуть было нельзя, навалилась твоя малограмотная писанина. Ну да, весь Фидлерсборо в большой папке давил на живот мистера Джонса, как будто он переел жаркого. Да, всё так и лежало — все свидетельские показания…

— Свидетельские показания? — переспросил Яша Джонс.

— Да, — сказал Бред, — определение подходящее. Можно сказать, что на основе этих свидетельских показаний Фидлерсборо будет осуждён за самый факт своего существования. Когда сгущающаяся пелена забвения накроет баптистскую церковь, бильярдную и кафе «Вовек не пожалеешь», мои маленькие досье представят улики для обвинительного приговора. И Сайрус с Матильдой Хайбридж будут вечно сжимать друг друга в супружеских объятиях на золотой осенней листве, скандализируя Фидлерсборо; серебряный шар миссис Пратфилд будет вечно сиять в её чудовищном саду среди побегов заячьей капусты; Леонтина Партл, для которой полночь светлее дня, вечно будет уверенно бродить по бессмертной Ривер-стрит, а…

— Тс-с-с, — оборвала его Мэгги. — В этой семье слишком много болтают. Если мы помолчим, мистер Джонс скажет то, что, по-моему, он мысленно приготовился сказать.

— Может, у меня и правда была в зародыше какая-то мысль, — засмеялся Яша Джонс, — но, ей-Богу, она ещё не созрела.

— Ладно, — сказала Мэгги. — Я задам вам вопрос. Почему вы выбрали именно Фидлерсборо?

— Повезло.

— Повезло?

— Надо всегда полагаться на везение, — сказал он и вспомнил то утро несколько месяцев назад — завтрак в Биверли-хиллз, только что разбитое бледно-золотое яйцо в рюмке, лёгкий парок из этой горячей золотой сердцевины, похожей на смятый цветок; утреннее калифорнийское солнце на блестящем крахмале скатерти, мерцающее серебро, — минуту, когда он прочёл заметку в газете о том, что маленький городок в Теннесси, основанный первопроходцами, будет затоплен для постройки огромной плотины. Он вспомнил эту минуту, своё возбуждение, лёгкий перебой в сердце, беглое ощущение растерянности — всё это, казалось бы, настолько не имело отношения к убогой заметке, что он сразу подумал, не изжога ли это. Нет, тут же подумал он, это, наверно, закупорка сосуда, надо сходить к доктору, и мысленно произнёс «да, закупорка» с каким-то странным, лукавым удовольствием, с облегчением и надеждой.

Но потом понял, что, как ни крути, всему причиной маленькая заметка.

Что-то в этой заметке заговорило с ним на его тайном языке. Язык этот он слышал так редко, что усвоил в нём только азы, но знал, что это единственный язык, на котором он постигает истину. В тот миг он не был уверен, что именно было произнесено. Но знал — что-то сказано было.

Она смотрела на него вопросительно. Луна позволяла видеть её лицо. Он понял, что она ждёт внятного ответа на этот немой вопрос.

— Я прочёл заметку в газете, — сказал он.

Она продолжала на него смотреть.

— О Фидлерсборо, — пояснил он.

Он помолчал. Потом продолжал:

— И вот, видите, я здесь. — И смущённо хохотнул. — В Фидлерсборо.

Она всё ещё на него смотрела.

— Долгий путь, — сказал он, — от газетной заметки в Калифорнии… это было за завтраком… до Фидлерсборо и до этого прелестного сада при лунном свете. Хотите знать почему?

— Да.

— У меня было видение, — сказал он. — Я не стыжусь этого слова. Иначе не объяснишь, что тогда произошло. Заметка породила во мне странное ощущение — как будто в воздухе что-то возникло, пронизанное солнечным светом. Солнце в Калифорнии ведь такое яркое… И вот…

Он откинулся на стуле. Вытянул вперёд мускулистые руки с длинными пальцами, словно что-то от себя отталкивая.

— И что?

— И всё, — сказал он. — Наверно, я здесь, чтобы вновь обрести это видение. Нет, я его не потерял. Но оно приходит и уходит. Как тот туман за рекой, над равниной при лунном свете. Надеюсь, я здесь его подкреплю. Да именно — подкреплю.