Приверженцы собираются вокруг него.
Стол на авансцене справа
ЛЮТЕР (на столе)
Предатели, клятвопреступники, ослушники, мятежники, убийцы, разбойники, богохульники! Ни одного дьявола не осталось в преисподней, все они веслились в крестьян! А потому давите их, душите, колите, тайно и явно, как только сможете. И помните, что нет ничего более ядовитого, вредоносного, дьявольского, чем мятежники! Их надо убивать, как бешеных собак! А потому не время спать. Никакой пощады, никакого снисхождения! Время снисхождения прошло. Настало время меча и гнева! Дело властей — убивать их, драться до последней капли крови. Их совесть чиста. А у крестьян совесть нечиста, и они защищают неправое дело. И каждый убитый крестьянин будет душой и телом предан дьяволу. А власти не должны иметь угрызений совести, они защищают правое дело. Уж такое нынче настало время, что князь скорее заслужит вечное спасение кровопролитием, чем иные — молитвами. А посему, дорогие господа, избавляйте всех нас, спасайте нас, сжальтесь над бедными людьми, помогите нам! Коли, бей, души, кто только может! Останешься лежать мертвым — благо тебе. Более праведной смерти ты никогда не сподобишься. Ибо ты умрешь во имя любви! Да скажет здесь всякий истинный христианин — аминь. Ибо молитва эта истинна, и хороша, и угодна богу. Я это знаю. (Сходит со стола.)
Стол на авансцене слева
Приверженцы Мюнцера берутся под руки, штолким фронтом отступают назад и поют.
С нами бог, святой дух, с нами бог.
Пфайфер остается на месте.
ФРАУ МЮНЦЕР (вбегает на сцену слева)
Пфайфер! Рабочие не придут! Им обещали повысить жалованье!
Пфайфер смотрит вслед демонстрантам, потом берет фрау Мюнцер за руку, они быстро уходят. Сзади слышится стрельба и пушечные залпы. Пение обрывается. Тишина.
Помост справа
ПАПА
Религии ни на что не годны. Они совершенно излишни. Кому это знать, как не мне. Я папа.
КАЭТАН
Новая религия называется наукой. К чему верить, если можно знать.
БИББИЕНА
То, что пишет ваш Лютер, — это же чистое средневековье!
КАЭТАН
Да и старо. Об этом писали сотни других. Гус, Вессель, Ганцфорт, Гох, Саванорола, Иоганн фон Везель.
ПАПА
Эти немцы весгда спохватываются через сто лет. Но земля становится шире. Небо меняется. Все движется. Дух нового времени овладевает умами. А этот человек открывает Библию. Уму непостижимо. Какой-то провинциал из Саксонии. Немецкий профессор. Чего он, собственно, хочет? Может мне кто-нибудь объяснить, чего он хочет?
БИББИЕНА
Он хочет быть правым.
ПАПА
И чтобы доказать свою правоту, он готов ввергнуть в пучину бедствий весь мир?
Биббиена пожимает плечами.
Быть правым. В чем? Чье это право? Что есть право? Ах, бог, вечно этот бог. Заботились бы лучше о Земле. Об этой прекраснейшей из планет. Величайшая ценность — мир на Земле. Вместо этого мы будем тупо, долго и упорно спорить, кто из нас имеет единственного, истинного, стопроцентного и воистину любимого бога. А через пятьсот лет обнаружим, что вообще никто из нас не был прав, и окажемся на том же месте. Повеситься можно. (Встает, Каэтану) Что ж, выброси своего Коперника. (Биббиене.) А твой Микланджело — посмотрим, кто станет оплачивать его мрамор.
Биббиена подает ему длинное черное священническое одеяние.
(Облачается.) Вернемся в лоно церкви. Будем носить рясы до полу и снова станем христианами. Прекрасная униформа. Кто-нибудь из вас знает, как служат мессу?
БИББИЕНА (оскорблено)
Я кардинал, а не поп.
ПАПА
Я стал попом после того, как стал папой, и у меня уже не нашлось времени обучаться ремеслу. Как же это… Преображение… потом застольная молитва… Неужели в Риме нет никого, кто умел бы служить мессу?
КАЭТАН
Я не уверен, что кто-нибудь найдется. (Передает ему толстую книгу.)
ПАПА
Что это? (Захлопывает Библию, поднимая облако пыли.)
КАЭТАН
Библия.
ПАПА
Я несколько иначе представлял себе фимиам. (Громко.) Верую в бога, всемогущего отца, творца земли и неба.
Все уходят.
Помост слева
Эразм за пюпитром. Гольбейн пишет его портрет. На помост поднимается Парацельс.
ПАРАЦЕЛЬС
Гольбейн пишет Эразма, а Эразм пишет похвалу Гольбейну. Уютно живется у нас в Базеле.
ГОЛЬБЕЙН
Застегни штаны, прежде чем открывать рот.
ПАРАЦЕЛЬС (Эразму)
Дай-ка ногу. У меня есть кое-что новенькое.
Эразм протягивает ему ногу.
(Втирает в нее мазь.) Что поделывает наше искусство?
ЭРАЗМ
Рифмует. А что твоя наука?
ПАРАЦЕЛЬС
Изобретает мази. (Гольбейну.) Я слыхал, ты расписываешь базельцам их ратушу.
ГОЛЬБЕЙН
Я тоже слыхал.
ПАРАЦЕЛЬС
На католический манер или на евангелический?
ГОЛЬБЕЙН
Красками.
ПАРАЦЕЛЬС
Вам, художникам, хорошо.
Эразм берет рукопись и начинает ее править.
Новая книга?
ЭРАЗМ
Сижу над ней вот уже пятый год.
ПАРАЦЕЛЬС
Чудной народ эти писатели. Пять лет думают над проблемой, а потом? Пишут о ней книгу.
ЭРАЗМ
Чудной народ эти врачи. Готовы лечить даже в пьяном виде.
ПАРАЦЕЛЬС
Но ведь и больные идут ко мне даже в пьяном виде.
Входит Фробен, нагруженный рукописями.
ФРОБЕН
Здравствуйте, господин Парацельс.
ПАРАЦЕЛЬС
Здравствуйте, господин Фробен.
ФРОБЕН
Нравится вам в Швейцарии?
ПАРАЦЕЛЬС
Еще как! (Эразму.) Говорят, чтобы получить гражданство, нужно владеть здешним диалектом.
ЭРАЗМ
Знания английского достаточно.
ПАРАЦЕЛЬС
Ты остаешься в Базеле?
ЭРАЗМ
Здесь можно писать. В наши дни это немало.
ФРОБЕН
А немцы все спорят. Интересно, чья возьмет. Мне это важно. Как издатель я предпочитаю споры — из них рождаются книги. Как швейцарский гражданин я стремлюсь к покою. Как человек я колеблюсь и не могу понять, что к чему. Хоть бы, по крайней мере, вопрос с богом, наконец, прояснился.
ПАРАЦЕЛЬС
Религия — только потеря времени. Каждый день нужно высовывать голову из окна и смотреть — какая погода на дворе: евангелическая или католическая, и слово какого бога в данный момент заволокло небо. У каждого шлагбаума приходится менять религию, как деньги. В одном городе ты верующий, в другом — еретик. Через сто лет над нами будут смеяться. Тогда никто больше не будет верить в бога.
ЭРАЗМ
Дай бог.
ФРОБЕН
Вы это всерьез, господин Парацельс?
ПАРАЦЕЛЬС
Господин Фробен, говорю вам: нет никакого бога.
ФРОБЕН
Господин Парацельс, вы смелый человек. Я вами восхищаюсь. (Эразму.) Вот новые корректурные листы. Все ли здесь верно? (Читает.) «Я весгда желал быть один, для меня нет ничего ненавистнее, чем присяжные сторонники партий».
ЭРАЗМ
Д.
ФРОБЕН
«Я хотел быть гражданином мира, быть для всех своим или, еще лучше, для всех чужим».
ЭРАЗМ
Да.
ФРОБЕН
«Национализм — проклятие человечества. Задачей политиков должно стать создание всемирного государства. О людях и вещах лучше говорить так, чтобы этот мир воспринимался как наше общее отечество».
