Поздней ночью Скрябин и Татьяна Федоровна, усталые, шли по несколько уже притихшим парижским улицам.

— Дорогое мое, хорошее, — говорил Скрябин, — ты жалуешься, что не можешь найти новых слов любви и ласки, а я вот нахожу… Как тебя, я еще никого не ласкал.

Они вошли в отель, здесь консьержка подала Скрябину телеграмму.

— Конечно, из Швейцарии, — сказала Татьяна Федоровна, когда они вошли в номер и Скрябин распечатал телеграмму, — что же от тебя хотят и чего требуют?

Скрябин ответил не сразу, он сильно побледнел.

— Риммочка умерла от заворота кишок, — сказал он мертвым, каким-то потусторонним голосом, — я сейчас должен взять билет в Швейцарию…

— Это неправда! — крикнула Татьяна Федоровна. — Ты убедишься… Она идет на все, чтобы тебя вернуть.

— Ты не знаешь Веру, — негромко, но настолько твердо сказал Скрябин, что Татьяна Федоровна моментально замолкла, — Вера мужественная честная женщина… Если б это было неправда, она б никогда… Это мне наказание… Я чувствую себя негодяем…

Маленькая процессия шла за катафалком, на котором стоял детский гробик. Скрябин рыдал так горько, не стесняясь окружающих, что Вера Ивановна в черном траурном платье, казалось, выполняет скорей долг мужа, поддерживающего безутешную мать. Вошли на зеленое швейцарское кладбище. Гробик поставили у могилы. Было какое-то мгновенье, когда казалось — Скрябин хочет ринуться следом за своей любимицей. Лицо его почернело, он был неузнаваем.

Скрябин сидел в верхней полупустой комнате, опустив руки на колени. Перед ним на столике лежал чистый лист почтовой бумаги. Он сочинял ответ на лежащее здесь же распечатанное письмо Татьяны Федоровны:

„Твое письмо меня бесконечно огорчило, — слышал он свой голос, — есть много причин, по которым я должен остаться еще три дня в Везна. Во-первых, в воскресенье Риммочке девятый день и потому в церкви будет отслужена панихида, на которой Вера умоляла меня быть, так как ей слишком тяжело после разлуки со мной, может быть, навсегда пережить такой печальный день одной. К тому же нужно помочь перевезти детей. Во время похорон Риммочки дети жили в Аньере, откуда их надо перевезти обратно в Везна. Насчет Веры не беспокойся, она человек сильный и большей мой друг. Она все понимает…“

Вечером Скрябин говорил Вере Ивановне:

— Мой дружочек, дорогая Вушенька… Я спокоен за тебя, ибо знаю тебя… Главное, занимайся, занимайся, не теряй ни минуты. Ты даже не представляешь, какие будут результаты.

— Я решила в августе ехать в Москву, — сказала Вера Ивановна. — Я уже написала письмо Сафонову с просьбой похлопотать мне место в консерватории.

— Ты правильно поступила, — сказал Скрябин, — уверен, все удастся… Я со своей стороны напишу, хоть с Сафоновым и в разрыве… Татьяна Федоровна передает тебе свои глубокие соболезнования…

— Очень мило, — сказала Вера Ивановна.

— Я возьму с собой немного фортепьянной бумаги, — сказал Скрябин, — если мне не хватит, вышли еще тетради две… Чтоб не более как на три франка… Хочу приняться за фортепианные вещи… Деток целуй от меня каждый день… Пока не уехала в Россию, ходи каждый день на кладбище и крести от меня Рушенькину могилку…

— Я хотела бы иногда видеться с тобой, Саша, — сказала Вера Ивановна.

— И чудесно, — сказал Скрябин, — мы будем встречаться… Ты приедешь к нам в Париж… Таня будет рада… Да и с Россией я порывать не намерен и буду там скорее, чем ты можешь предположить… Главное, Вуша, не бояться жизни… Ее радостей и печалей… Будь благоразумна, моя хорошая… — И, взяв лицо Веры Ивановны обеими руками, он по-братски поцеловал бывшую жену свою в голову.

"Я жить хочу. В этом желании, в этом хотении все, прошедшее и будущее. Этими словами, этим хотением решена судьба вселенной" (Скрябин. Записи).

По парижской улице шли Скрябин и Морозова.

— То, чему надлежало случиться давно, — говорил Скрябин, — случилось теперь. Вы, конечно, порадуетесь за Веру и за меня. Я надеюсь, что наша жизнь войдет, наконец, в должную колею. Каждый из нас устроит себе существование, более гармонирующее с его склонностями. Расстались мы друзьями и находимся в переписке.

— Но на бедную Верочку обрушилось сразу все, — сказала Морозова, — ваш разрыв, смерть Риммочки.

— Нет, как раз наоборот, — сказал Скрябин, — девочку потерять было ужасно, но это несчастье отвлекло немного внимание Веры от другого… Я тоже за последнее время очень устал и нервы мои расстроились… А тут является в Париж Сафонов, начинает вести интриги против Татьяны Федоровны…

— Сафонов вас любит, — сказала Морозова, — он дорожит вашим творчеством.

— Если б он любил меня и дорожил мною, — горячо сказал Скрябин, — то он понял бы, что наконец со мной мой друг Татьяна Федоровна… Она так глубоко понимает, что нужно для моего творчества, с такой нежностью и самоотверженностью ухаживает за мной, создавая атмосферу, в которой я могу свободно дышать…

— Так ли это, Александр Николаевич? — сказала Морозова.

— Так, именно так. Я бесконечно сожалею, что вы не узнали ближе друг друга, это привело бы к взаимному уважению и глубокой симпатии… Работаю сейчас много и хорошо. Задумал нечто грандиозное… Но это пока будущее… Итог… Мистерия… Огромное сочинение… А пока делаю поэму для оркестра… Поэма экстаза… Она гораздо больше, чем Третья симфония подготовит к восприятию духа Мистерии… — Несколько прохожих остановились, посмотрели вслед. Скрябин заметил, поморщился.

— Не люблю парижан, — сказал он, — обыватели, чуть не в их духе, пальцами указывают.

— Это, очевидно, оттого, что вы не в шляпе, — улыбнулась Морозова.

— Париж мне надоел, — сказал Скрябин, — нужна тишина… Мы едем в Италию, в Вальяско… Очаровательная природа… Кстати, милая Маргарита Кирилловна, не будете ли вы так любезны избавить меня от хлопот по переводу и сопряженных с ними расходов. Передайте Вере при свидании шестьсот рублей, мне же переведите остальные четыреста.

Комнатка была маленькая, примитивно меблированная, с огромной неуклюжей кроватью, с лубочным изображением какого-то святого на стене. Правда, из окна открывался чудесный вид на залив, однако сейчас был дождь, и залив скрыт в тумане.

— Обожаю солнце, — говорил Скрябин, — в дождливые дни я, Танюка, как-то увядаю… Тоска… И от Веры ничего… Она там с детьми, а газеты полны ужасов… Не знаю, доехала ли Маргарита Кирилловна.

— Ты беспокоишься о всех, — сказала Татьяна Федоровна, — а Маргарита Кирилловна не беспокоится о том, что гениальный русский композитор живет в тесных комнатках у самой линии железной дороги, так что весь дом сотрясается, о том, что мы с трудом взяли из кафе напрокат разбитое пианино.

— Но ведь в России беспорядки, — сказал Скрябин, — связь с Россией прервана…

— Морозова лишила тебя материальной поддержки гораздо ранее нынешних событий, — сказала Татьяна Федоровна, — это интриги Веры Ивановны и тех, кто вокруг нее.

— Танюка, нельзя быть такой сердитой, — сказал Скрябин.

— Милый Саша, — сказала Татьяна Федоровна, — ты очень скоро убедишься сам.

— Тасичек, — сказал Скрябин, подходя и обнимая Татьяну Федоровну, — не надо нытья… Ведь я бодрюсь, моя милая, стараюсь думать, что все будет хорошо… А если нет, ты все-таки не разлюбишь? Ангел мой, какую ты мне силу даешь… Ведь мне, в сущности, все равно… Успешка-то я хочу только для денежек, чтоб мой Тасинька сыт и пьян был!.. Кстати, одна моя бывшая ученица по Московской консерватории здесь… Приглашает нас в гости… Муж у нее, оказывается, социал-демократ… Вот уж не думал… Познакомимся там с известным марксистом Плехановым… Очень любопытно…

За столом, с по-российски кипящим самоваром и грудой баранок сидели рядом Плеханов и Скрябин. И Роза Марковна Плеханова, и Татьяна Федоровна, и хозяева — Ольга и Владимир Кобылянские — смотрели с интересом на встречу этих двух столь разных и в то же время столь близких людей.

— Кровь революции и зло царизма, — горячо говорил Скрябин, — только теперь я понял, чем навеяна моя музыка Поэмы экстаза… — Он подошел к роялю и сыграл кусок. — Это героизм, это идеалы, за которые сейчас борется русский народ… Дорогой Георгий Валентинович, эпиграфом Поэмы я решил взять "Вставай, подымайся, рабочий народ!". Как это дивно…