Выйдя из калитки, мы свернули не направо, как я собирался по привычке, а налево. По привычке, потому что в мое время именно справа располагалась площадь Ленина, и по советской традиции, все главные магазины. Сейчас же мы шли на площадь Горького, кажется в это время она ещё называлась Базарной. Впрочем, сегодня базара не было, да и вообще только сейчас я осознал, что идет война. Знал-то я это знал, но вот понять смог только сейчас. В пятницу, теплым летним вечером, в городе было очень мало народа. В основном женщины, и все, время от времени, с тревогой посматривали на небо. Я тоже посмотрел на такое чистое, безоблачное небо, которое, как понял только с недавних пор, стало врагом. Невольно ускорил шаг, провожатый который невозмутимо шел рядом, возле одного из магазинчиков вежливо придержал меня за рукав. Дверь скрипнула, пропуская нас в небольшой зал промтоварного магазина. Было где-то часов шесть вечера, кстати, телефона-то больше нет, так что надо купить часы. Несмотря на скромные размеры, выбор в магазине был богатый, впрочем увидев цены, я понял почему. «Но живем только однава», - усмехнулся я, и, заплатив сто двенадцать рублей тридцать пять копеек, стал обладателем карманных часов и опасной бритвы. С опаской покосившись на хищную сталь бритвы, я истратил еще восемь рублей, приобретя квасцы и пару носовых платков. Зайдя также в продовольственную лавку, приобрел десять пачек «Казбека», килограмм «Краковской» колбасы, полкило печенья, спичек, и хлеба. Всё это сложил в предоставленную пограничником холщовую сумку. Деньги исчезали со свистом. Но бутылку водки я все же купил, залюбовавшись на залитую сургучом пробку. После приобретения одеколона, мыла и банки крабов, в кармане отчетливо обозначился «финансовая дыра». Я серьезно задумался о смысле жизни, и о возможности существования в этом времени. Тем более, что желудок уже освоился и, стал предъявлять свои требования на колбасу. Меланхолично топая за сержантом, рассматривал брусчатку под ногами, по детской привычке стараясь не наступать на границы плиток, и когда он резко остановился, то чуть было не сбил его с ног. Вернее, чуть было не упал, так как он мягко скользнул в сторону. Я поднял голову, и сразу захотел бросить сумку. Передо мной стоял капитан ГБ Строков. Я никогда не видел его портрета, но кто, кроме начальника областного НКГБ, мог носить в петлицах три шпалы?

— Добрый вечер, товарищ Листвин, — негромко произнес Строков, протягивая мне руку. Вездесущий сержант освободил меня от поклажи, и я смог пожать руку человека, который мог и должен был решить мою судьбу. Мы молча, рассматривали друг друга. Строков выглядел не просто усталым, а смертельно измученным. Темные круги под глазами, покрасневшие глаза, даже выбрит он был плохо: такое ощущение, что утром он брился без зеркала, на ощупь.

— Я вот вернулся, заехал было в управление, а здесь, оказывается, такое событие. Но, сегодня устал очень, так что давайте встретимся завтра, в обкоме, часов в девять утра. Обратитесь к милиционеру на входе, пропуск будет заказан. Хорошо?

Не дожидаясь ответа, он пошел к поджидавшей его «Эмке». Я провожал взглядом развернувшуюся машину пока она не скрылась за поворотом, потом взяв у сержанта сумку, пошел в гору.

После ужина, во время которого узнал, что питаюсь за счет НКГБ республики, я, взяв пачку папирос, вышел в парк и устроился в беседке. Меланхолично наблюдая за тающим дымком папиросы, наслаждался покоем, и, с некоторым удивлением, безмятежностью ведомого. От меня уже ничего не зависело, благодать-то какая. Из открытого окна звучала музыка, что-то классическое. Потом раздался бой курантов, и такой знакомый голос Левитана четко произнес:

— Передаем сводку Совинформбюро от семнадцатого июля тысяча девятьсот сорок первого года:

«В течение семнадцатого июля наши войска вели бои на Псковско-порховском, Полоцком, Смоленском, Новоград-Волынском направлениях и на Бессарабском участке фронта. В результате боёв существенных изменений в положении войск на фронте не произошло.

Наша авиация в течение семнадцатого июля действовала по мотомехвойскам противника, уничтожала авиацию на его аэродромах. За пятнадцатое и шестнадцатое июля уничтожено девяноста восемь немецких самолётов. Наши потери двадцать три самолёта».

Затянулся и, увидев, как затлела гильза, с досадой отбросил окурок. Все благодушие как волной смыло. Народ сражается на фронтах и в тылу. А я сижу здесь, как в санатории! Нервно схватил новую папиросу и, ломая спички, прикурил. Город вокруг застыл в тишине, только запоздавшие соловьи вовсю распевались, пытаясь доказать кому-то свою незаменимость. Так и мне придется завтра доказывать смертельно уставшим людям, что тоже кому-то здесь нужен. Попытавшись поставить себя на место Строкова, я придумал такой план покушения на Сталина, что аж самому понравилось. Только одна мелочь портила все. Никому в мире не могла прийти в голову мысль о провале во времени. А так все сходилось. Берем крутого ниндзю с европейской внешностью, выдумываем для него документы и легенду, которая не может подвергнуться проверке, упаковываем его, пусть даже и неработающей, техникой футуристического дизайна. После чего закидываем его за линию фронта и пусть рвется к вождю, рассказывать о мерах по спасению страны. А дальше — дело техники, один удар… и все. Впрочем, дизайн так называемой техники будущего, тоже уязвимое место, мне припомнились иллюстрации к НФ-книгам Беляева, Циолковского. Пожалуй, мобильник в исполнении немцев, выглядел бы переносным телефоном, с трубкой и наборным диском. Может быть, антенна бы из него торчала, как на моей первой «соньке» или даже больше. Представив себе такое чудо, я улыбнулся. Нет, путешествия во времени здесь даже не фантастика, ведь кроме Уэллса и Марка Твена, об этом никто не писал.

Ночь не ворвалась в город, а проникла в него как диверсант. Никто ничего не заметил, а вокруг сразу стемнело, только в недалеко стоящем здании ГБ виднелись слабо подсвеченные изнутри плотные шторы. На чистом темном куполе неба, засверкали прорехи-звездочки. Казалось что, там за темной драпировкой светит неугасающий свет, свет ослепительной истины, и вся эта звездная красота, только намёк на то, что может открыться. Но всё это в небесах, а на земле, всё зависит от людей.

Вернувшись в комнату, я тщательно задернул шторы и включил свет. Пограничник, спящий под одной простыней, даже не шелохнулся. Я быстро разделся и постарался аккуратно сложить форму на табуретку. Предварительно критически осмотрел подворотничок, подумал, и решительно надорвал его, чтобы не забыть подшить свежий. На удивление, спал я спокойно и проснулся только тогда, когда сержант потряс меня. Открыв глаза, я недоуменно уставился на треугольники в петлицах незнакомого человека, но потом, все вспомнил.

— Товарищ Листвин, — голос моего сопровождающего был спокоен и участлив, — уже семь утра.

— Да, вы правы, товарищ сержант. Пора вставать.

Поднявшись, я надел галифе, уже привычно намотал портянки, (кстати, свежие, явно ведь пограничник постарался), забил ноги в сапоги и прихватив туалетные принадлежности, с опаской взял бритву. Нет, в этом сержанте явно было что-то от флегматичных прибалтов. По крайней мере, побрить меня он предложил совершенно спокойно и даже не улыбнулся, когда дополнил:

— Насколько я понимаю, вы к такой бритве не привычны. Неудобно будет, в пятнах от квасцов к первому секретарю идти.

По грешной памяти, из приснопамятных девяностых, я хотел возмутиться нюхачеством гебни, но потом вспомнил, что он был при разговоре со Строковым. Сержант, вел себя так незаметно, что ускользал из памяти.

— Конечно, товарищ сержант. Вы правы.

Побрил он идеально. Что и говорить, я всегда уважал осназ. Не сомневаюсь, что сержант был именно оттуда. Умывшись, мы вернулись в комнату, где я! сам! подшил подворотничок. Хорошие привычки не забываются. Уже затем, одевшись по форме, мы прошли в столовую. Сегодня утром там было много народа. Офицеры, тьфу ты, командиры, в основном с кубарями в петлицах, заняли практически все столики. Остальные толпились на веранде, дожидаясь очереди. Я было остановился, но сержант спокойно прошел в зал, и мне пришлось идти за ним. У самой двери меня дернули за рукав. Я резко обернулся.