В пятницу Мартин закончил свою повесть в двадцать одну тысячу слов. Он высчитал, что если заплатят по два цента за слово, она должна принести ему четыреста двадцать долларов, а это для недельного заработка было вовсе недурно. Такой суммы у него никогда не было. Он даже не представлял себе, на что истратит ее. Ему казалось, что он напал на золотую жилу. Ведь затем он получит еще много денег из того же источника. Он решил, что купит себе костюм, подпишется на несколько журналов и приобретет с дюжину разных справочников, чтобы не бегать в библиотеку каждый раз, когда они ему необходимы. И все-таки у него оставалось еще больше половины от четырехсот двадцати долларов. Это его озаботило, и он успокоился только тогда, когда решил нанять прислугу для Гертруды и купить Мэриен велосипед.

Наконец он опустил в ящик увесистый конверт, адресованный в редакцию журнала «Товарищ». Затем он набросал план следующего очерка – о ловле жемчуга. Наконец, в субботу днем он отправился к Рут. Предварительно он позвонил ей по телефону, и она встретила его у дверей. Знакомое ощущение силы и здоровья, всегда исходившее от него, сразу же передалось ей. Точно живительная струя влилась в нее и жаркой волной пробежала по ее жилам, наполняя ее трепетом. Взяв ее за руку и взглянув в ее голубые глаза, Мартин вспыхнул, но свежий загар от восьмимесячного плавания скрыл румянец. Однако этот загар не помешал Рут заметить красную полоску, натертую на шее воротничком, и про себя улыбнуться. Правда, увидев его костюм, она перестала улыбаться. Он отлично сидел на Мартине – это был первый костюм, который он сшил себе на заказ; он в нем казался стройнее и изящнее. Вдобавок и фуражка его сменилась мягкой шляпой. Рут велела ему надеть ее, оглядела его и сделала комплимент его внешности. Давно уже она не была так счастлива. Ведь эта перемена в нем – дело ее рук; она гордилась этим и мечтала и дальше помогать ему.

Особенно же поразительная перемена произошла в его речи: эта перемена доставила Рут наибольшее удовольствие. Он говорил не только правильнее, но и свободнее, употребляя много новых слов и выражений. Впрочем, когда он увлекался, то опять неправильно произносил слова, немного запинался. С другой стороны, с умением выражаться у него появилось остроумие и насмешливость, приводившие Рут в восторг. Это был природный юмор, которым восхищались его товарищи; однако раньше Мартин не мог проявлять его в присутствии Рут из-за недостатка слов и отсутствия легкости речи. Теперь он уже начал немного ориентироваться и не чувствовал себя больше таким чужим в ее обществе. Тем не менее он соблюдал крайнюю осторожность: при легком, шутливом разговоре он ждал, чтобы тон задала она, а сам лишь поддерживал ее, не осмеливаясь на большее.

Он рассказал ей о работе и поделился своим решением зарабатывать себе на жизнь литературным трудом, не бросая учебы. Однако его ждало разочарование: девушка не одобрила его планов.

– Видите ли, – откровенно сказала она, – писательство – это такое же ремесло, как и все прочие. Разумеется, я в этом не много смыслю, а только повторяю распространенное мнение. Ведь не можете же вы стать кузнецом, не поучившись, по крайней мере, года три этому делу, а может быть, и все пять. Писателям же платят куда больше, чем кузнецам, и поэтому множество людей, вероятно, хотели бы заняться литературным трудом, пробуют писать.

– Но почему вы не хотите допустить, что у меня есть литературные способности? – спросил Мартин, радуясь в душе тому, что научился так хорошо говорить. Воображение его быстро представило ему картину этого разговора на фоне целого ряда других картин из его прежней жизни – эпизодов, в которых проявлялось только отвратительное и грубое.

Это видение длилось всего миг, не прервав ни их разговора, ни спокойного течения мыслей Мартина. В его воображении, точно на экране, предстала картина: он сидит против этой милой, прекрасной девушки и разговаривает с ней на хорошем литературном языке в комнате, полной книг и картин, где все говорит о культуре и утонченности. Эта картина словно была освещена ярким светом, а вокруг нее, до самых краев экрана, возникали другие картины, резко контрастирующие с первой. Они изображали сцены из его жизни, а он смотрел, словно зритель, ту, которую хотел. Все эти сцены были точно во мгле или в клубах мрачного тумана, который понемногу рассеивался под лучами яркого, красного света. Он видел ковбоев у стойки кабака, пивших крепкий виски, всюду раздавались ругательства и непристойности, а сам он сидел там же с этими людьми, пил и ругался вместе с ними, или же играл в карты за столом, при свете коптящей керосиновой лампы. Один из игроков сдавал карты, и фишки со стуком падали на стол. Вдруг картина изменилась. Он увидел себя обнаженным до пояса, со сжатыми кулаками, стоящим против «рыжего ливерпульца» на баке судна «Сасквеганны»: это был день их знаменитого боя. Затем новая сцена. Мартин видит залитую кровью палубу корабля «Джон Роджерс» в то серое утро, когда экипаж поднял бунт: штурман в предсмертной агонии лежит близ люка, капитан стоит с изрыгающим дым и пламя револьвером в руке, а матросы, с перекошенными от злобы озверевшими лицами, падают вокруг, выкрикивая проклятия. И вдруг Мартин опять возвращается к первой картине – к спокойной, чистой комнате, освещенной мягким светом, где он сидит, беседуя с Рут, окруженный книгами и произведениями искусства; вот и рояль, на котором она сейчас будет играть ему. А в его ушах отзывается его собственная, вполне правильная литературная фраза:

– Почему вы не хотите допустить, что у меня есть литературные способности?

– Но какими бы способностями к кузнечному ремеслу ни обладал человек, – смеясь, ответила Рут, – я не слыхала, чтобы он сразу стал кузнецом, сначала не поучившись.

– Что же вы мне посоветуете? – спросил он. – Не забудьте, что я чувствую в себе эту способность; почему – я объяснить не могу; я только знаю, что она у меня есть.

– Вам сначала необходимо получить образование, независимо от того, станете ли вы писателем или нет. Какую бы карьеру вы ни избрали, без образования не обойтись; и оно не должно быть поверхностным – мало нахвататься верхушек. Вам нужно среднее образование.

– Да… – начал он, но она прервала его и добавила, точно эта мысль пришла ей в голову только что:

– Разумеется, вы могли бы и продолжать писать.

– Поневоле так и сделаю, – угрюмо проговорил он.

– Почему?

Она посмотрела на него с недоумением. Ей не особенно нравилась настойчивость, с которой он отстаивал свою идею.

– Да без этого и школы никакой не будет. Ведь я должен жить, покупать себе книги и одежду, не забудьте!

– А я как раз и забыла! – сказала она смеясь. – Отчего вы не родились уже обеспеченным?

– Предпочитаю иметь здоровье и воображение, – ответил он. – Средства – дело наживное, а вот что касается всего прочего, тому подобного, то это мне нужно ради… – он чуть было не сказал «ради вас», но вовремя остановился.

– Не говорите «прочего, тому подобного»! – воскликнула она с милым негодованием. – Это жаргон и звучит ужасно!

Он вспыхнул и пробормотал:

– Верно, я виноват. Пожалуйста, поправляйте меня всегда.

– Я… я готова, – неуверенно произнесла она. – У вас так много замечательных способностей, мне хотелось бы, чтобы вы достигли совершенства.

Он сразу превратился в мягкий воск в ее руках. Он не менее страстно желал, чтобы она вылепила из него то, что считала своим идеалом, чем она – превратить его в этот идеал. Поэтому, когда она сказала ему, что он как раз может выполнить свое намерение в следующий понедельник, когда начинаются экзамены в среднюю школу, он сразу согласился пойти на экзамен.

Затем она играла и пела ему, а он восторгался ею, удивляясь тому, что ее не окружает толпа поклонников, которые слушали бы ее и томились бы по ней так же, как слушает и томится он.

В этот день Мартин остался обедать у Морзов. К большому удовольствию Рут, он произвел на ее отца весьма благоприятное впечатление. Они завели разговор о морской службе как о карьере – тема, хорошо знакомая Мартину. После его ухода мистер Морз заметил, что молодой человек показался ему очень толковым. Во время разговора Мартин тщательно старался избегать жаргонных слов, подбирал правильные выражения, удачно формулировал мысли. Он теперь чувствовал себя за этим столом свободнее, чем при первом своем посещении, со времени которого прошел уже почти год. Его застенчивость и скромность понравились даже миссис Морз, которая одобрила происшедшую в нем заметную перемену к лучшему.