Издавна сицилийская мафия (или, как она именуется официально, Общество Чести) имела право по-своему решать судьбу каждого сицилийца. Кем бы он ни был — епископом или простым крестьянином. И хотя Малую Италию отделяли от Сицилии пятнадцать тысяч морских миль, законы жизни здесь оставались те же самые.
Власть мафии распространялась на всех иммигрантов без исключения. А кем, по существу, был Чарли Луканиа? Самым обычным сицилийским иммигрантом! Так рассуждал дон Сальваторе Маранцано, глава самой могущественной мафиозной семьи в Нью-Йорке. Но этот простой иммигрант здорово обскакал дона Сальваторе в бутлегерском бизнесе. Впрочем, трудности с алкоголем были не только у Маранцано, но и у всех прочих донов, исключая хитрого Фрэнка Айяле, который, пренебрегая обычаями предков, вел дела с евреями и потому немало преуспевал. Однако дон Сальваторе, Джузеппе Бальзамо, Чиро Терранова и Джо Массерия, неукоснительно соблюдавшие древние традиции мафии, считали ниже своего достоинства даже разговаривать с потомками Иуды. А поскольку евреи держали в руках основные потоки контрабанды, мафия лишь издалека улавливала аромат миллионов гектолитров великолепного алкоголя — в то время, как тот же Луканиа просто купался в нем. Не имея в перспективе ничего лучшего, старые доны принялись гнать самогон. Рецепты заимствовали у фермеров. Самогонные аппараты устанавливали везде, где только можно: в домах иммигрантов, в гаражах, в подвалах. Доны безжалостно обдирали своих земляков, платили им по десять центов за литр пойла, которое потом продавали по цене девять долларов. Дым от тысяч аппаратов день и ночь облаком клубился над Малой Италией — как смог над Лондоном. Более предприимчивые бутлегеры зло смеялись над мафией. Томми Луччезе едва не пристрелил Карло Гамбино, когда тот вздумал спросить:
— Знаешь, почему Маранцано так часто ходит в церковь? Оформляет великомучениками всех, кто травится его самогоном!
Дон Сальваторе прекрасно понимал необходимость перемен. Но, опять же, по-своему. Он решил просто надавить на самого преуспевающего молодого бутлегера — Чарли Луканиа, который, будучи сицилийцем, хорошо знал, что такое мафия.
Сальваторе Маранцано назначил Чарли встречу на своей территории, в ресторане «Палермо». Старый дон, несмотря на традиционную для сицилийцев ограниченность, был в своем роде уникальным типом. Он свободно владел пятью языками, в том числе латынью и греческим. Большой знаток истории древнего мира, Маранцано особенно восхищался Гаем Юлием Цезарем и старался во всем подражать великому римскому императору. Кроме того, дон Сальваторе обожал бросаться крылатыми латинскими фразами вроде: «Mortem effugere nemo potest»[11].
При появлении Чарли Луканиа Маранцано вышел ему навстречу и напыщенно произнес: «Salutami, juve Caesar!»[12]. После чего разразился назидательной тирадой на латыни, в которой молодой сицилиец уловил только одно знакомое слово: «pater», ибо в детстве слышал его от матери, читавшей на ночь «Отче наш».
Немного смутившись, Чарли ответил на сицилийском:
— Мой отец вполне здоров, дон Сальваторе, чего желаю вам и всем вашим родным.
Маранцано резко перешел на родной язык:
— Нет, я не спрашивал о твоем отце, потому что у тебя нет семьи.
Глаза Чарли вспыхнули негодованием, когда он услышал этот истинно сицилийский упрек.
— Тебе не нравятся мои слова? — спросил дон Сальваторе. — Но я сказал то, что есть. Разве настоящий сицилиец, настоящий galantuomo, устыдится своего имени? Разве станет он путаться с жидами? Кто его будет после этого уважать?
От ярости у Чарли свело скулы. С ним обращались, как с обвиняемым! Он сделал глубокий вздох, чтобы не сорваться, и твердо произнес:
— Дон Сальваторе, если вы меня не уважаете, то это не значит, что не уважают все. Если все, что вы хотели мне сказать, уже сказано, тогда я пойду. У меня, знаете ли, очень много дел.
— Не торопись, мой мальчик, — невозмутимо ответил Маранцано, — ты умен и поэтому понимаешь, что спешка иногда очень вредна. Конечно, я сказал тебе не все, что хотел. Я позвал тебя, чтобы оказать тебе помощь.
— Помощь? Мне?! — Чарли не скрывал своего удивления.
Маранцано говорил вдохновенно, крепко запутывая в паутине слов:
— Все сицилийцы одна большая семья — cosca. (Старый хитрец умышленно употребил это слово, так как на сицилийском диалекте оно означает одновременно два понятия: просто семья и семья мафии.) Во главе нашей большой cosca стоит capo di tutti capi, отец всех сицилийцев. Таким был дон Виттоне Ферро. И таким скоро стану я.
— А как же Джо Массерия? — коварно спросил Чарли. — Он вроде бы тоже метит в главные боссы? Недаром его так и зовут: Джо Босс.
При упоминании имени Массерии дон Сальваторе сморщился, будто проглотил лимон.
— Ему не быть capo di tutti capi, потому что он carogna[13]. Поставив на него, ты совершишь самую большую в своей жизни ошибку. Исправь ее, пока не поздно, Сальваторе, войди в мою семью и, клянусь именем господа, — при этих словах Маранцано перекрестился — ты станешь первым из моих сыновей!
Луканиа никак не ожидал такого поворота событий. Он меньше всего хотел подчиняться кому бы то ни было. Осторожно подбирая слова, Чарли сказал:
— Дон Сальваторе, вы перестали бы мне доверять, если бы я не поразмыслил как следует над вашим предложением.
— Что ж, подумай. — Маранцано разломил хлеб на два куска, посыпал солью, натер чесноком и протянул один Чарли. После хлеба выпили по стакану красного вина. Отказываться было нельзя — таков обычай. Ни к чему не обязывающее прощание — и вместе с тем эзотерический символ кровных «семейных» уз. Как сама жизнь в Сицилии: противоречивая, скользкая и беспощадная.
На следующий день Чарли отправил своего шофера Джино в «штаб-квартиру» семьи Маранцано на Парк-авеню. В письме, написанном по-сицилийски, он сообщал, что не чувствует себя готовым взвалить на свои плечи столь серьезную ответственность и вообще это слишком большая честь для него. В виде бесплатного приложения к письму дон Сальваторе получил ящик виски «Кинг рансом» двенадцатилетней выдержки. Таким образом Чарли Луканиа позолотил пилюлю. Ознакомившись с содержанием письма, Маранцано разорвал его в мелкие клочья, немного подумал и со вздохом произнес: «Manum necessarium — necessarium»[14].
…Две недели спустя Вито Дженовезе бомбой влетел в апартаменты Луканиа в отеле «Кларидж»:
— Послушай-ка, Чарли, у меня на руках шикарная комбинация!
По радио передавали новости об очередной кровавой разборке в Бруклине. Только что был убит Натан Кид Дроппер Каплан, главарь одной из еврейских шаек. Неохотно приглушив звук, сицилиец кивнул головой в сторону приемника:
— Слышал? Это наш друг Лепке отличился. Его работа.
— Да к черту Лепке! — нетерпеливо сказал Дженовезе. — Ты лучше меня послушай!
— Ну, в чем дело, Вито?
— Я только что разговаривал с Питти Лагайпой. Он бегает по всей Малой Италии, ищет деньги. Ему надо помочь.
Луканиа сдвинул брови, пытаясь вспомнить:
— Лагайпа… Пит Лагайпа… Что это за тип?
— Вряд ли ты его знаешь. Он из молодых. Толкает героин на 109-й улице.
— Героин? — Чарли нахмурился. Он знал, что у Вито сдвиг на наркотиках. Дженовезе постоянно носился с идеей монополизировать торговлю героином в Манхэттене и утверждал, что в первый же год на этом можно заработать три миллиона долларов.
— Надо вложить всего лишь двадцать кусков, — рассказывал Дженовезе. — Питти говорит, что дело сулит двести пятьдесят тысяч чистыми.
Луканиа махнул рукой:
— Нет, я не согласен. Не втягивай меня во все это.
— Чарли, ты же умный парень, — терпеливо подзуживал Вито, — ты не теряешь свои деньги. На каждый вложенный доллар придется семь долларов прибыли. Как видишь, это серьезные бабки.