— Ты хочешь попытаться уйти одна? — тихо спросил Виталий и зло ударил ногой по полу, раздавив добравшегося до него большого паука, и тот лопнул с неприятным треском.

— Да. Возможно, у одной меня получится. Мне нужно только несколько секунд, чтобы он не успел понять…

— Время здесь другое! — прошипела Ольга, яростно давя пауков и сбрасывая их свободной рукой себе под ноги, стуча зубами от ужаса. — Тебя может не быть целый месяц! А несколько секунд там… ты даже не успеешь дойти до него за несколько секунд!

— Я не знаю, что будет! Но другого выхода нет! Вы должны продержаться! Вы должны выжить, пока я не вернусь!

Она не стала говорить им главного — ни к чему им это было знать сейчас. Сон прервется, если Лешка умрет в реальности. Но если он умрет до того, как она вернется обратно, они не проснутся никогда. И если он успеет понять, в чем дело, и воспользоваться их незащищенностью и снова запихнуть в другие миры, они не проснутся тоже. Палка о двух концах. И самое худшее, что и ей нельзя просыпаться полностью, совершенно. Ей придется пребывать в состоянии полусна, но что она сможет сделать в реальности, находясь в таком состоянии? Ходить она точно не сможет…

И все-таки она сделает!

— Дите… — прошептал Олег, глядя на приближающиеся фигуры. — Как я смогу убить дите?..

— Они не настоящие…

Но в следующий момент они набросились на них, и они оказались абсолютно настоящими, и настоящими были и их цепкие пальцы, и зубы, и крики, и тяжесть тел, и разрывали плоть они абсолютно по-настоящему и по-настоящему умирали, и любая капля крови, падающая на сверкающий пол, была по-настоящему живой и горячей, и по-настоящему улыбался человек, сидевший на ступеньках лестницы, и глаза его горели восхищением и интересом. Он смотрел на центр зала, где образовалось кипящее людское месиво, и зеркала вокруг умножали и умножали его, и казалось, что зал наполнен тысячами людей.

Алина сразу же оказалось плотно втиснутой в самый центр свалки. Пауки дождем сыпались сверху, и она расшвыривала их в разные стороны, и тела насекомых хрустели под ногами дерущихся. Она увидела Жору, который, закатив глаза, отчаянно пытался содрать со своей шеи широкий ремень, который затягивал на ней плотный ухмыляющийся мужчина, и рванулась было ему на помощь, но их тотчас заслонила чья-то широкая спина, потом ее больно дернули за волосы, чьи-то ногти располосовали руку, после чего она получила сокрушительный удар в грудь и на время утратила всякий интерес к происходящему и несколько мгновений тупо смотрела, как руки Виталия — другого Виталия — уверенно тянутся к ее горлу, но тут кто-то перехватил одну из его рук, и та захрустела, а существо закричало, и крик его был темным и страшным. Оно согнулось пополам от сильного удара, потом его горло неожиданно оказалось зажатым в сгибе чужой руки, и на секунду перед ней мелькнуло лицо Виталия настоящего, разодранное и окровавленное — мелькнуло и тотчас исчезло. Алина глубоко вздохнула и юркнула в самую гущу, по дороге с неким садистским удовольствием впечатав сжатый кулак в зло улыбающееся лицо Марины, и та улетела куда-то в сторону.

А потом она перестала отбиваться и напряглась, зажмурившись и нашаривая ту, нужную, крошечную лазейку, через которую можно было ускользнуть. Ее ударили — и ударили еще раз, сбили с ног, на нее посыпался целый град ударов, бедро рванулось острой болью, но Алина не открывала глаз, слушая свою боль и слушая крики вокруг, и они вдруг стремительно стали утончаться, уходить, пол под ней качнулся, податливо расступился, и она полетела в пустоту, сквозь чужие сны и чужие миры, и, казалось, это падение будет бесконечным, и были и холод, и огонь, и ветер, и ледяная вода, и ночь, и обжигающий свет, и запах заброшенного дома, и бугристый цементный пол…

Алина приоткрыла глаза — открывать их полностью было нельзя — малейшая неточность, и она проснется окончательно и разорвется эта тонкая бесплотная нить, связывающая ее с оставшимся где-то там залом с десятками зеркал. Мир вокруг плавал, качался — зыбкий, странный мир, подернутый туманом полусна, и этот туман мог лопнуть в любой момент, как туго надутый воздушный шарик, к которому прикоснулись раскаленным острием иглы.

Она сжала пальцы, и конечно же в них оказалась рукоять ножа — дедушкиного ножа, который она, уходя, оставила в своей ладони, и Алина знала, что Кристина сидит сейчас точно напротив нее — разве она не подготовила все, уходя отсюда? Она видела не человека, а лишь мутный расплывающийся силуэт, но наизусть помнила местоположение каждой части его тела. Она точно помнила, где находится голова, и ее мутный полуспящий взгляд указал ей, что Кристина так и не переменила позу.

Конечно, она не успеет дойти до нее. Алина знала, что где-то там, в другом мире, ее уже хватились — только что, но никуда не нужно было идти. Незачем. Забавно, что в том, первом сне она пожелала себе искусство боя на мечах. Сейчас оно бы не пригодилось. И не менее забавно, что многим вещам можно научиться, если достаточно сильно этого хотеть. День за днем, месяц за месяцем. Это просто игра. Игра, в которой ты заранее знаешь точку, в которую вонзается брошенный дротик, и в которой ты учишься управлять полетом ножа, представляешь, что рука дотягивается до цели, не выпуская нож, и мысленно вгоняешь нож в цель еще за мгновение до того, как он покинул твои пальцы. И теперь главным было не столько попасть, сколько не проснуться при броске. И еще до того, как Алина метнула нож, она уже видела, как он вонзается под подбородок склонившейся к плечу головы, и поэтому уже не смотрела на результат. В тот же момент, как нож исчез из ее ладони, и сила броска словно пригвоздила раскачивающийся зыбкий мир, Алина закрыла глаза, глубоко вздохнув, и помчалась обратно, по оставленной путеводной нити — сгусток сна, сплетенного с болью — такой реальной, что потеряться было невозможно.

Она открыла глаза — в центре зала и в центре дикого, пронзительного вопля, в котором были страдание, и ненависть, и ужас, и обманутая ярость, и боль потери, но Алина не слушала его и не смотрела на того, кто кричит, а стремительно отыскала взглядом оставшихся и вцепилась в них всем своим существом — в тот самый момент, когда они уже ускользали, выдергиваемые из этого мира страшной, бездушной силой, еще сами этого не понимая, — вцепилась, удерживая, и удержала, видя и осознавая каждого — и Жору, надсадно кашлявшего, с побагровевшим лицом и широкой вздувшейся полосой на шее, и Виталия с разодранным лицом и глубокими ранами на плечах и груди, и Ольгу, чья одежда превратилась в лохмотья, а из изорванной чьими-то зубами ноги густо струилась кровь, и Олега с разбитыми губами и нелепо вывернутой правой рукой. Существа вокруг них таяли, превращаясь в серебристую дымку, утягивавшуюся туда, где стоял кричащий человек. Внезапно он замолчал, и густая тишина, обрушившаяся на зал, была еще более страшной, чем крик. Его глаза удивленно смотрели на грудь, кровь по которой стекала узкой лентой. Пальцы тронули кровь и поднесли к глазам, словно человек никак не мог понять, что это такое. Потом он медленно поднял голову и посмотрел на них, беззвучно шевельнув губами, и они инстинктивно вцепились друг другу в руки, словно испуганные дети.

Лешка умирал.

Они знали это.

И он об этом знал тоже.

А еще он знал, что смерть, которой в реальности нужна всего лишь секунда, здесь может растянуться на часы, и именно поэтому он улыбнулся им так снисходительно, хотя в снисходительности была горечь, потому что все-таки бесконечность для него закончилась.

Стены зала вздрогнули. Одно из зеркал сорвалось и рухнуло на сияющие плиты. Один за другим начали опрокидываться тяжелые канделябры, щедро разбрасывая горящие свечи, и тонкие колыхающиеся занавеси, прикасаясь к огню, вспыхивали и мгновенно превращались в пепел.

— Ты же сказала, что он здесь ничего не может! — болезненно прошептал Олег, и Алина с ужасом посмотрела на него.