В той же беседе с Граниным Косыгин подробно рассказывал о первых месяцах войны: «Память у него сохраняла фамилии, количества продуктов, машин, названия предприятий. Поразительная была память. Думаю, что рассказывал он про это впервые. Так свежо было удовольствие, которое он испытывал, вспоминая. Бесстрастный голос его смягчался, его уносило в какие-то отступления, которые вроде и не относились напрямую к нашей теме. Но они были интересны ему самому. Одно из них касалось октябрьских дней 1941 года в Москве, самых критических дней войны. Москва поспешно эвакуировалась, в Куйбышев отбыл дипломатический корпус, отправили артистов, Академию наук, наркомов… Из руководителей остались Сталин, Маленков, Берия и он, Косыгин. Между прочим, организуя отправку, Косыгин назначил Николая Алексеевича Вознесенского главным в правительственном поезде. Вознесенского такое поручение рассердило, характер у него был крутой, его побаивались, тем более что он пребывал в любимцах у Сталина. Сталин его каждый вечер принимал. Вознесенский пригрозил Косыгину, что пожалуется на это дурацкое назначение. Следует заметить, что Вознесенский был уже кандидатом в Политбюро, а это много значило.

– Я не отступил, и Вознесенский вскоре сдался: черт с тобой, буду старшим. А я не боялся, мы с ним друзья с ленинградских времен…». В те страшные дни Сталин положился на Косыгина. В беседе с Граниным вспомнил Косыгин и о критическом дне прифронтовой Москвы: «Одну за другой выкладывал он интереснейшие подробности о том, как шестнадцатого октября здание Совнаркома опустело, – двери кабинетов настежь распахнуты, валяются бумаги, шуршат под ногами, и повсюду звонят телефоны. Косыгин бегом из кабинета в кабинет, брал трубку, алекал. Никто не отзывался. Молчали. Он понимал: проверяют, есть ли кто в Кремле. Поэтому и носился от телефона к телефону. Надо, чтобы кто-то был, пусть знают…

Тут я вставил про нашего лейтенанта, который, прикрывая отход, бегал от пулемета к пулемету, стрелял очередями, как будто мы еще сидим в окопах». Вот так, бегая от телефона к телефону, Косыгину подчас приходилось подменять собою весь Совнарком. Да, этот подвиг сродни военному.

1 января 1942-го. Недолгий отдых в кинозале. И снова – новогоднее назначение, ключевое в судьбе Косыгина, который вошел в историю Великой Отечественной прежде всего как уполномоченный Государственного Комитета Обороны в блокадном Ленинграде. Эта миссия Косыгина была поистине героической. В осажденном Ленинграде оставалось 2116 тысяч жителей. За январь умерло больше 80 тысяч. Косыгину предстояло организовать работу ледовой трассы через Ладожское озеро и вывезти из города полмиллиона человек. Прибыв в Ленинград, Косыгин немедленно занялся «Дорогой Жизни». Из Москвы Косыгин привез 40 автобусов и 200 грузовиков, загруженных продовольствием и запчастями. Еще 260 грузовиков обещали прислать из Горького и Ярославля. Каждое колесо – на счету. Машин не хватало. От безысходности Косыгин предлагает пустить по льду троллейбусы, но до этого дело не дошло. Изголодавшихся, больных людей поездом подвозили к Ладоге, а там – по ледовой дороге в автобусах и открытых грузовиках перевозили на восточный берег озера. Там работали пункты питания, дежурили медики. Не раз на эвакопункте Косыгин подходил к людям, помогал ослабевшим, подбадривал. Желал доброго пути и предупреждал, что дорожный паек следует экономить. Дальше – холодные вагоны спасительного поезда и – на восток, на восток…

Соратник и товарищ Алексея Николаевича, Анатолий Болдырев, вспоминал: «Зима 1941/42 г. была необычайно суровой. Морозы достигали 35 градусов, дули пронизывающие северные ветры. «…» Алексей Николаевич Косыгин каждые два-три дня наведывался на станцию Борисова Грива, объезжал по кольцевым маршрутам все пункты приема и отправки людей, грузов, пункты ремонта автомеханики и защиты «Дороги Жизни» от авиации противника».

«Дорога Жизни» была предметом постоянных забот Алексея Николаевича; он выстрадал эту дорогу, ночуя в холодных пристанционных избах, под угрозой обстрела. И старания уполномоченного ГКО не пропали даром: к февралю «Дорога Жизни» превратилась в образцовое хозяйство, спасительное для родного косыгинского города. На Ледовой дороге работало двадцать тысяч человек – героев, которые сменяли убитых и раненых и продолжали великое дело снабжения блокадного Ленинграда и эвакуации ленинградцев. В леденящую стужу, на оцепеневшей дороге, Алексей Николаевич возле одного из домиков, оборудованных для регулировщика и санчасти, встретил эшелон с ранеными в бомбежку ленинградцами. Метель занесла пути, и трассу расчищали. Уже стемнело, а уполномоченный ГКО с утра ничего не ел. Его ждали неотложные дела, нужно было спешить, но он на минутку остановился в избе, чтобы перекусить. Булка хлеба (по-ленинградски – именно булка, а не батон) да вскипяченный здесь же чай – вот и весь обед. Но, услышав стон раненых женщин, он приказал отдать хлеб им – весь, до последней крошки – и первым по еще не вполне готовой дороге умчался к своим бесконечным заботам. Ленинградцы и сейчас помнят, как Алексей Николаевич спас мальчика, которого все уже считали мертвым. Он нашел его среди коченевших трупов – и заметил, что мизинец ребенка шевелится, подрагивает. Человек, привыкший внимательно относиться к цифрам и к любой работе, оказался спасительно внимательным и к человеку… Мальчик остался жив, его спасли. Алексей Николаевич лично проследил за лечением спасенного ребенка, а потом – после войны, когда можно было покрасоваться подвигом перед телекамерами – никогда публично не вспоминал об этом. Жив ли он сейчас, тот блокадный мальчик? Сколько было таких маленьких подвигов в тогдашней жизни будущего премьера! Но именно из маленьких подвигов состоит жизнь большого героя. Ему неловко было публично вспоминать об этом, дух саморекламы чужд серьезным трудягам. Сделано – и забыто. К чему хвастать?

Военные дни, полные нечеловеческого – иначе и не скажешь – напряжения сил, проходили под звуки фронтовых песен, в которых Алексей Николаевич всегда умел находить отдохновение. И потом, в памяти, он часто повторял строки «Солдатского вальса»:

С нашими песнями, с нашей армией, с нашим народом, с такими управленцами, как Косыгин, страна не могла не выстоять. Противники Советской России просчитались, а Алексей Николаевич верил в свой народ, верил в победу с первых дней войны. Тот же Болдырев вспоминал, как им с Косыгиным пришлось ночевать в Жихареве, на восточном берегу Ладоги, за блокадным кольцом. «Поздно вечером мы собрались спать. Небольшого роста Карпов улегся на короткую кровать, Алексей Николаевич – на обычную. Пока он раздевался, я вышел в коридорчик и вернулся с двумя полушубками, которые начал раскладывать на полу. Алексей Николаевич, приподнявшись, некоторое время смотрел на мои приготовления, а затем тоном, не терпящим возражения, сказал: – Вы что это надумали? На полу дует, кровать у меня широкая – марш ко мне.

Я начал было отговариваться, но он решительно подвинулся к стене, положил рядом со своей подушкой вторую, и я бочком примостился рядом». Так и проспали руководитель и подчиненный на одной кровати – несколько часов беспокойного военного сна, которые не забываются.

Испытание войной Косыгин прошел так, что заставил вспомнить о своих предшественниках – спасителях России. Именно военные испытания сформировали оставшиеся в памяти поколений образы гражданина Минина и князя Пожарского. В условиях ХХ века нашим полководцам были необходимы такие энергичные организаторы хозяйства, как Косыгин.

В военные годы Косыгину поручались самые ответственные задания – заготовка топлива, эвакуация заводов и населения, снабжение освобожденных территорий. И Алексей Николаевич не оплошал, а только укрепил свой авторитет. И в шестидесятые, и в семидесятые годы конкуренты Косыгина в сложной политической борьбе, неизменно сопутствующей высшим руководителям, только разводили руками перед памятью о военных подвигах Косыгина, неустанного организатора нашего тыла в 1941—1945 годы.