Виталь переглянулся с Костей, фыркнул:

— Не совсем по адресу вопрос. Вряд ли, конечно, — просто вокруг любой странной смерти, тем более смерти звезды, плетут всякое…

— Там другая смерть была — еще интереснее… Звезды… — Костя был уже явственно дат. — Ну, эта… безголовая…

— Джейн Мэнсфилд… — Виталь шерстил свои бумажки. — Еще один секс-символ 60-х — тоже такая монрообразная грудастая блондинка… Тут она прикольно раскассирована: бубсы 120, талия 46, бедра 89, ай-кью 136. Ну-ну… Настоящее имя Вера Джейн Палмер, 1933–1967. Ей в лавеевском «житии» уделено еще больше места. Тоже, естественно, его любовница. Сатанистка — согласно «житию»! — уже сознательная и убежденная… Да, тут история хорошая. Я, естественно, опять цитирую ихние источники… Значит, Мэнсфилд живет в то время со вполне приличным человеком, своим адвокатом Сэмом Броди, которому экстремальные увлечения «клиентки» нравятся, понятно, не слишком. Однажды осерчавший адвокат вламывается в дом ЛаВея и учиняет разгром в ритуальной комнате. Антон приходит домой и видит, что дебошир зажег некую «свечу проклятий». Он рекомендует Джейн побыстрее бросить Сэма, ибо после таких дел долго не живут. Та упорно не хочет, хотя Броди за короткий срок дважды попадает в автокатастрофы. Третий раз, 29 июня 1967-го, попадает вместе с Мэнсфилд — в тумане их машина врезается в грузовик… Помянутая Бланш Бертон пишет, что аккурат в момент катастрофы ЛаВей вырезал из газеты фотографию, где он кладет цветы на могилу Монро. На обратной стороне страницы был портрет Джейн — и ножницы главного сатаниста прошлись по ее шее. А на следующий день газеты вышли с громадными заголовками: «Джейн Мэнсфилд погибла. Найден ее труп без головы»…

— А что там, — вспоминаю, — за история была с этим «Ребенком Розмари»?

— Ну, якобы он там снялся… — Виталь завороженно наблюдал колыхание жидкости в им же взбалтываемом стакане. — Я «Розмариз бэби» смотрел несколько раз, никакого ЛаВея, надо сказать, не заметил… Но уж больно удачно для сатанистского пиара вышло с Мэнсоном и беременной Тейт. Естественно, после бойни сразу вспомнили фильм — год всего прошел с премьеры. Так что понятно, почему ЛаВей говорил, что «Ребенок Розмари» сделал для «Церкви Сатаны» то же, что «Рождение нации» для Ку-Клукс-Клана.

— Что — сделал?

— Прописал их в кино. При этом не только пропиарил, но как бы… отчасти легитимизировал. Ну, там что в фильме-то происходит: за беременной героиней, Розмари, всё бегают какие-то странные — как выясняется, сатанисты. Зритель думает, что они хотят новорожденного убить и съесть, — но в финале оказывается, что ровно наоборот, они его холят и лелеют, потому как младенец — сын самого дьявола. Причем мать в итоге остается с ним. В общем, сплошное торжество сатанизма…

— А Ку-Клукс-Клан?

— А с него — точнее, с фильма Дэвида Уорка Гриффита «Рождение нации» 1915 года, признанного шедевром, кино вообще чуть ли не началось. По крайней мере, эта лента считается одной из тех, что превратили кинематограф из аттракциона в искусство. Гриффит, мэтр, классик, изобретатель нового киноязыка, снявший к тому моменту четыре с половиной сотни короткометражек (в начале десятых годов многие продюсеры еще были свято уверены, что зритель дольше 15-ти минут в зале не высидит), не был первым, кто сделал ленту длиной в несколько часов — «Рождение нации» длится три, — но он суммировал в нем все новаторские и даже революционные по тем временам приемы: монтаж, например, общих и крупных планов. Это такой киноэпос про две американские семьи во времена тамошней Гражданской войны и после оной — с батальными сценами, дотоле невиданными. Ничего подобного по зрелищности и убедительности до Гриффита не делалось — и затраты на съемки окупились за два месяца проката. Причем аудитория фильма состояла из всех социальных слоев — что само по себе повысило общественный престиж зрелища, тогда еще многими почитаемого за плебейскую забаву… Так вот, шедевр-то он шедевр — но с расистским душком: с гнусными неграми и почти сочувственно показанными ку-клукс-клановскими расправами. Так что нынешние американские киноведы, перепаханные политкорректностью, все не решат, гордиться им «Рождением…» или анафеме предавать…

— Ну, для кино это вообще не новость… — Костя, не глядя на нас, бережно извлек из лопатника приличных размеров забитый косяк (я заметил там у него еще как минимум пару). — Фильмы Лени Рифеншталь — что, местами не крутое хужо… художественное достижение?.. — Он защелкал зажигалкой. — Что, это не фашистская пропаганда? Конечно, пропаганда…

— Ну да… — Виталь быстро принял самокрутку у затянувшегося Кости, стремительно, глубоко, выпучив обессмыслившиеся глаза, всосал и, задержав дыхание, сунул косяк мне. — Наверное… — закашлялся, — у «картинки» с реальностью какие-то свои отношения. Я что-то не припомню великого нацистского, допустим, романа, откровенно пропагандистского — и при этом ставшего литературной вехой…

— Ремарка нету, — Костя взял шалу из моих пальцев. — Это к нему — насчет нациков. В кино тоже…

— Ремарка? — переспрашиваю.

Виталь быстро посмотрел на меня, потом на Костю — вроде бы сделал ему некий мимический знак: но тот таращится на хозяина уже откровенно расфокусированными зенками, суя ему самокрутку.

— Есть один… — Виталь скосил глаза на готовый рухнуть у него из-под носа цилиндрик пепла.

— Координаты, — говорю, — не подкинете?

Виталь вдохнул, стряхнул пепел прямо на распечатки, передал мне косяк, медленно, далеко выпустил дым через ноздри. Проследил, как я пыхчу. Прищурился и произнес с каким-то подтекстом (по крайней мере, мне так показалось — может, спьяну):

— Любознательный ты парень, Ник… Николас…

Алена еще чуть потопталась на площадке, потом поставила пакет на бетон и раздраженно полезла за ключами. Обычно Виталька открывал сам — благо, завел, плюс к домофону, систему, позволявшую не ездить всякий раз к дверям, а отпирать замок нажатием кнопки в гостиной, — но сейчас то ли в сортире был, то ли вообще дрых…

— Виталик! — позвала, захлопнув дверь и включив в прихожей свет. Ответа не было.

Она разделась, разулась, пошла с пакетом на кухню. Загрузила продукты в холодильник, вынула упаковку морса, поискала глазами стакан. От тех, что стояли в мойке, разило водкой — поморщилась: опять алкаши какие-то гостили. Достала чистый из шкафчика, налила. Механически подобрав пульт, врубила радио — заквакала попса. Прихлебывая на ходу, двинула в комнату.

Очаровательно! — подумала, останавливаясь на пороге. Такого на ее памяти еще не было. То есть поддатым он ее иногда встречал, и даже раза два довольно сильно пьяным — но чтобы по полу валяться… Виталька лежал ничком, головой к окну — на Алену смотрели широкие пятки в черных носках. Она потянула носом — еще и наблевал, что ли?..

Сунув, не глядя, стакан на полку и заранее кривясь, она шагнула вперед — и отшатнулась, зажимая рот.

Приторный сучий голосок из кухни прозрачно-ерническими эвфемизмами пел про половой член. Шуршала о стекло метель. Голый и даже на первый взгляд какой-то совсем неправильной формы Виталькин затылок сплошь был залит ярко-красным — как и пол вокруг, до самой батареи, до самого угла… Инвалидное кресло стояло у его ног — Виталька явно вывалился из него вперед головой. А в метре от кресла, тоже смазанный по краю бордовым и маслянистым, темнел на паркете один из самых широких и увесистых дисков для штанги.

— Торговля неопознанными трупами — это развитый, бойкий милицейский бизнес. При количестве-то таких трупов в стране — и при нашей законодательной базе… Причем наглость местами потрясающая! Помню историю: подняли дело на очередного уже оприходованного покойника, где-то в провинции это было… А там — ни фотографии, ни отпечатков пальцев. Как понимать? А менты, нимало не смущаясь, заявляют: в фотоаппарате пленка кончилась и краска, пальцы мазать, тоже. Представляете?.. И в чем еще тут сложность для нас и привлекательность для аферистов — почти никакого риска. Потому что человек, «опознающий» в мертвом бомже своего родственника, в случае чего просто скажет, что ошибся. И привлечь к ответственности его практически невозможно.