Все это происходило уже в совершенной тьме, поэтому столько раз повторено к а ж е т с я. А она, оказалось, оцепенела не совсем, во всяком случае не как позавчера, если то, о чем будет сказано, было позавчера — все ведь смерзлось в этих днях, не отъединить! А позавчера к ночи, пристраиваясь над ведром, она ведро опрокинула и промочила опорок на левой ноге; потом же, когда вернулась на стул и оцепенела (а в ту ночь они в кровать не залезали, продремав до утра на стульях), она, не воспринимая в дремоте своей ни ледяного времени, ни черных снегов ночи, не заметила, как смерзшийся опорок пригвоздило к полу, и утром было его не отодрать; правда, когда удалось растопить печку, отмороженные пальцы отъединились от войлока, а войлок от пола — вот только к о г д а отлепились отмороженные пальцы!

Она ото всего этого заскулила, заныла и стала кричать на мужа требовательно и спесиво, и кричала час или два, хотя он давно ушел, проложив следы во вчерашнем снегу, засыпанные потом снегом, о котором сказано.

Ушел он далеко, к дровяному складу, и там наковырял в снеговом соре полный мешок дармовой коры, иногда полагая ею комья конского навоза и тоже кидая их в мешок, и долго потом тащил этот куль, по виду точь-в-точь мешок картошки, только не в круглых желваках, а в угластых.

Этой корой, как известно, он утром и протопил, и решил было протопить сейчас — вечером, но уже заболело, и он остался сидеть. Болело пока не сильно, и он промычал что-то жене, а было довольно поздно, часов десять вечера было, и жена, подвывая, встала, и он, морщась, встал, и легли они в постель, долго забираясь в неуклюжих пальто на какую-то кучу чего-то, и долго чем-то накрывались, и длинными руками он что-то подтыкал, подтыкал вокруг себя, а она подо что-то подлезала, подлезала…

Кошка имела дурацкую привычку в самый холод уходить по ночам на улицу; вероятно, искать съестное или чердак с теплым дымоходом, ведь с пола у обретенных хозяев в щели меж досок, свезенных когда-то с порушенных охотнорядских лабазов, заткнутые всякой ветошью, дуло, а возможно ли такое вытерпеть ночующему на половике хронически больному зверьку?

Кошка среди ночи принималась мяукать, кто-нибудь вставал, сперва долго решаясь и надеясь, что кошка раздумает, но встать все равно было надо давал себя знать сахарин. Кошка в нерешительности пятилась перед приотворенной дверью, откуда вклублялась мутная и неимоверная стужа, однако пинок вышвыривал ее — большая воля людей помогала осуществить мелкое кошачье намерение.

Вытолкнутая и на этот раз, она, оглядевшись, пошла по известной нам дорожке. Было темно, и опять поднялся ветер, который вместе с мелким снегом создавал в природе то, чего даже быть не должно. Особенно сейчас, особенно в этих краях, где и так все было, как никогда не было. Все известные нам следы замело снежным нафталином, ничем на морозе не пахнувшим, и кошке снова пришлось прокладывать признаки жизни.

На этот раз она пришла к сараю сзади и протиснулась в какой-то лаз. Почему-то так шибануло кроликами, что, позабыв о миске, она сразу решилась на то, что неоднократно пыталась уже проделать и для чего надо было вспрыгнуть на ящик, из которого бил теплый дух мокрой вонючей соломы, смешанный с гнилым смрадом морковки и капусты. Кто кроликов держал, эту вонь знает, а кто не держал, не представит, хотя представлять особенно нечего.

Оказавшись на ящике, кошка сунула лапу в щель и, обдирая подмышку о каменную кромку доски, стала дотягиваться до кроликов. До них, как всегда, было далековато, и она устала от бессмысленного усилия, а тут еще зачесалось отмороженное ухо. Путаясь в лапах и не желая извлекать ту, что далеко, как ей казалось, проникла в клетку, она попыталась почесаться и так. Это удалось. Кошка сразу чесанула по самому что ни на есть своему страданию и достигла требуемой истомы, и прошла когтями задней ноги опять, и замелькала этой ногой, ибо демоны боли и чесательного сладострастия намертво теперь впились в ухо. Хотя лапа, просунутая в щель, мешала безраздельно сомлеть в нарастающем страдании, однако раздирание уха все же достигло величайшего блаженства и заставило ее взвыть, и сразу что-то хрустнуло, и доска, на которой она извивалась, поехала вниз… Это была горбылина, приколоченная корой внутрь, и стиснутые в клетке кролики, вставши столбиком, грызли необходимую их жизням кору и сухой луб и приноровились одно место подгрызать…

Кошка, взвыв, не расслышала другого воя, долетевшего из-за рогожной двери. Зато расслышал его человек, затемно поднявшийся на работу и пришедший на яму. Пора была глухая, и ямой можно было пользоваться не стесняясь, пока не продрогнешь. Человек ел вчера скверную пищу, да и стужа не способствует так что засидеться пришлось. Вот человек и вслушивался поневоле в звуки ночи, у которой, казалось, никаких звуков нету и которая даже в рассвет, может статься, не перейдет.

Но тут возникло какое-то подвывание. Сдавленное откуда-то донеслось подвывание. А поскольку яма находилась возле стены сарайного жилища, стало ясно, что воют там — за стеной. Иногда выли и другим голосом, а потом взвыли третьим, как бы кошачьим. Человеку стало не по себе, а основной голос за драночной стенкой — хоть и мужской, но тонкий и потому жалкий — подвывал среди ночи и подвывал. Ох как он подвывал…

Сидельцу, который — дообщайся он с ямою — сразу бы ушел, почудился даже мотив нездешней одной песни, какую когда-то напевал над раскроем цветной кожи кошелечник и ридикюльщик:

Тут окоченевший человек, которому куковать на корточках стало уже не надо, быстро ушел и спустя малое время клал следы по надутому снеговому мелу в направлении трамвайной дороги, куда дойдешь только часам к пяти. Ссутулившись, сморжопившись, но дойдешь, а то, как девушку Фиму засодют…

А там всё выли и выли. Выл он, и выла она. Он — все время, она же, когда выпадала из небытия, задушенная тряпьем, под которое все время подлезала даже во сне. Он выл оттого, что начался приступ грыжи (помните мешок с корой?), а она оттого, что саднило обмороженные пальцы. Было так больно (ему все время, а ей, когда полупроснется), что ни о еде, ни о дровах, ни о детях, которых теперь нету, ни об удаче, которой никогда не было, — ни о чем невозможно было думать. Когда она в который раз забылась, ему стало так худо, что он, чтоб не шевелить боль, стонать перестал, сморщил, наверно, только нос, и под сморщенным, как для детского плача, носом, задергалась, вероятно, верхняя губа над загрязненными гнилью последними зубами, и осталось одно средство — встать и постоять, тогда, может быть, поможет бандаж.

Правильней было задрать ноги и упереться ими в стену. Но он лежал с краю, и сделать это было нельзя, да и сил не было, и замерзли бы они, задранные, — стена изнутри в инее. Лежать же невозможно было потому, что кровать для двоих в пальто — узка, и он — с краю — сползает, нарушая положение тела и разъяряя без того свирепую боль.

Как он вставал! Как он вставал, Боже ты мой! Ведь лежал он посреди зимы и холода, разве что ветер и снег сюда не достигали. Как он вставал! Ну как он вставал?! Тихо и долго он вставал, а боль, если не покачивалась, сомкнув внизу свои плоскогубцы, то палачески обозначалась, оттягивая эти неразмыкаемые из-за ржавого болта изогнутые стылые железы, и больно было ему, как никому не должно быть больно, и больно было еще потому, что никого он не звал, и потому, что прийти было некому, и потому, что сил на такую муку нет, и потому, что его идиотка жена, когда это случалось раньше, всегда бубнила: «А если бы ты рожал и уже вынулась головка?..».

Он все же встает. Шарит под тем, что, вероятно, подушка, и нашаривает бандаж. Сейчас не разглядеть, но днем — это шорное из серой выворотки изделие. Грязная, залоснившаяся от тела вещь. Руки, когда он расстегивает пальто, не слушаются, а когда расстегивает или развязывает, или еще что-то делает со штанами, — трясущиеся от боли и вообще ото всего — руки их упускают. Затряслись они после мешка с корой, из-за которого приступ, а сейчас трясутся, ибо это единственное, что получается, когда сомкнулись жуткие плоскогубцы. Кальсоны он тоже не удержал, они тоже упали по ногам на пол. И вторые кальсоны упали. Он поэтому никак не мог пристроить бесполезный в общем-то теперь бандаж. От соприкосновения с подсовываемым бандажом боль, сперва рванув, замерла (холодная внезапная поверхность была сама по себе страшна для нагого тела), но тотчас накинулась опять, поскольку не удавалось обвести по бедрам залубеневший ремешок, а когда удалось, не получалось втолкнуть медный шпенек в дырку. А делать это он умел, пальцы не забыли замочков много мельче и сложней, но спутанные ноги, не свои руки и холод, сдиравший с его наготы кожу, навыкам состояться не давали, и он растерялся.