Необходимость собрать армию почти вдвое большую, чем территория и население могли обеспечить и поддерживать, оказывала тягчайшее давление на экономику и управление. Правительство великого герцогства Варшавского фактически обанкротилось, никому из чиновников не платили жалования вот уже восемь месяцев. «Лишения, выпавшие на нашу долю, кажутся столь тягостными, что хуже уж и быть не может, – писала жена префекта Варшавы подруге в конце марта 1812 г., – но, как оказывается, становится все хуже и хуже, и конца сему не видно»{191}. Когда регион наводнили сотни тысяч голодных людей и лошадей, и без того неважные дела действительно резко ухудшились.
Поскольку складов – военных или каких бы то ни было других – не находилось, солдаты добывали все необходимое там, где могли достать. Пьемонтец Джузеппе Вентурини, лейтенант 11-го легкого пехотного полка, терзался из-за того, что, получив приказ отправляться на заготовку провианта, фактически «обрек на нищету две или три сотни семей». Когда местные не желали продавать или отдавать то немногое, что еще могло спасти их от голода, солдаты отбирали нужное силой. Французская система снабжения провизией сама собой превратилась в грабеж{192}. И с как раз с того момента дела быстро покатались под уклон.
«Французы уничтожали больше, чем брали или даже хотели взять, – отмечал восемнадцатилетний капитан 5-го польского конно-егерского полка. – В домах колотили все подряд. Поджигали амбары. Если видели хлебное поле, ехали в середину его и вытаптывали больше, чем забирали на прокорм, даже не думая о том, что пройдет пара часов, и их же собственная армия придет сюда в поисках фуража». Обстановка осложнялась из-за разношерстного характера войск, поскольку отсутствовало чувство национальной гордости или ответственности, которые бы сдерживала солдат, выступавших на войну под иностранными знаменами. Все винили во всем представителей других народов, и даже польские солдаты грабили своих соотечественников{193}.
Один польский офицер, следовавший в расположение части, очутился среди опустошенной местности: все окна были выбиты, изгороди разворочены на костры, многие дома стояли наполовину разрушенными. Трупы лошадей, а также головы и шкуры забитого скота валялись по обочинам дороги, где их грызли собаки и клевали питающиеся падалью птицы. Люди убегали при виде всадника в форме. «Создавалось впечатление, будто едешь за бегущим, а не за наступающим войском», – писал один баварский офицер, проезжавший через районы, оставленные в тылу у себя корпусом принца Евгения. Более всего поражало количество мертвых лошадей и брошенных повозок, попадавшихся там и тут повсюду по дороге{194}.
Не лучшее положение складывалось и в Восточной Пруссии, где в дело вступали к тому же факторы отчаянной национальной розни. Солдаты, в том числе и из других уголков Германии, находили царившую вокруг атмосферу враждебной, а на отбившихся от частей воинов местные даже нападали. Армия платила сторицей. Голландец Жеф Аббель и его товарищи-кавалеристы из французского 2-го карабинерного полка воспользовались ситуацией, чтобы сполна показать, какого мнения они держатся о пруссаках.
«Мы заставляли их забивать весь скот, который, по нашему разумению, был необходим нам для поддержания себя, – рассказывал он. – Коров, овец, гусей, цыплят – все! Мы требовали спиртного, пива и ликеров. Мы вставали на постой в селах, а поскольку лавки были только в городах, то иногда вынуждали жителей ехать за три или четыре лье[50], чтобы удовлетворить наши нужды, а по возвращении, если они не добывали всего нами желаемого, мы потчевали их тумаками. Им приходилось танцевать под наше пение, а противном случае их били!»{195}
Длительные холода в начале того года означали поздний урожай. «Нам приходилось срезать траву на лугах, а когда ее не было, жать хлеб, ячмень и овес, только пускавшие ростки, – писал барон Булар, имевший тогда звание майора в полку гвардейской пешей артиллерии. – Поступая так, мы не только уничтожали будущий урожай, но и готовили смерть нашим лошадям, давая им самое скверное питание для форсированных маршей при тяжелых нагрузках, каковым подвергали их день за днем»{196}. Поедавшие незрелый овес и ячмень кони страдали от колик в желудках и во множестве умирали.
Без хлеба, мяса и овощей бойцы, а в особенности молодые новобранцы, заболевали и гибли в количестве, вызывавшем тревогу. Многие искали спасения в дезертирстве и рвались сбежать домой. Другие, предпочитая быстрое избавление длительным мукам голода и мрачной неизвестности, ждавшей их впереди, прикладывали к голове дуло ружья и спускали курок. Один майор из 85-го линейного пехотного полка, входившего в 4-ю дивизию корпуса Даву, жаловался на убыль пяти молодых конскриптов, которых полк недосчитался к моменту выхода на позиции по русской границе{197}.
Наполеон, стремившийся вперед и вперед, не видел худшего. Перед тем как оставить Познань, он написал Марии-Луизе, что вернется через три месяца: у царя либо сдадут нервы при виде Grande Armée на подходе к российским рубежам, либо он будет разбит в быстром сражении. Наполеон спешил ускорить события. Он с такой скоростью помчался в Данциг, что оставил большую часть двора у себя за спиной и прибыл к цели 8 июня. Император французов инспектировал войска и проверял состояние дел со снабжением, сопровождаемый военным губернатором, генералом Раппом. В Данциге он также встретился с командиром 1-го корпуса, маршалом Даву, и с зятем, королем Неаполя Иоахимом Мюратом.
Трудно найти и поставить рядом столь разных по характеру людей. Луи-Никола Даву был на год младше Наполеона. Он происходил из старинного бургундского рода – предки его участвовали в крестовых походах – и зарекомендовал себя как самый преданный делу и талантливый из всех маршалов Наполеона. Даву отличали строгость и требовательность к служившим под его началом, он вызывал страх и неприязнь у большинства коллег в высоком командном звене, но пользовался любовью в частях, поскольку, стараясь получить максимум отдачи от солдат, заботился об обеспечении их всем необходимым и не заставлял делать ненужное.
Иоахим Мюрат, бывший тремя годами старше Даву, отличался от последнего во всем. Сын гасконского содержателя гостиницы из Кагора, он поначалу учился на священника в духовной семинарии в Тулузе, откуда сбежал и поступил в армию. Не лишенный известного лукавства, он все же не отличался особым умом, отчего совершал нелепые и бессмысленно храбрые поступки, хотя собственно храбрецом никогда не был. «Безмозглый imbecille [sic]», как однажды охарактеризовал его Наполеон. Однако на инстинктивном уровне Мюрат сумел проявить себя блестящим бойцом и кавалерийским командиром. Он к тому же проявлял преданность Наполеону, породнился с ним, женившись на сестре императора, Каролине, и в 1808 г. сделался королем Неаполя{198}.
В Данциге Наполеон разъяснил Даву и Мюрату их задачи и обрисовал места в его планах. Мюрату отводилась роль командования огромным сосредоточением кавалерии – могучим тараном из четырех корпусов с номинальной численностью в 40 000 чел., призванным стать ударным острием наступления. Наполеон стремился вступить в бой и разбить русских максимально возможно скорее, а потому решил ударить на них в момент, когда и где они будут чувствовать себя вполне сильными для боя, что подразумевало фронтальную атаку неприятельских позиций в районе Вильны. Император французов собирался обрушиться на 1-ю армию Барклая силами 70 000 чел. 1-го корпуса маршала Даву и дислоцированных севернее, в качестве флангового прикрытия, 40 000 воинов 3-го корпуса маршала Нея. Поддержкой этим двум корпусам служили около 40 000 чел. Императорской гвардии. 4-й корпус принца Евгения и 6-й корпус генерала Гувьона Сен-Сира, насчитывавшие вместе более 67 000 итальянцев, французов, хорватов и баварцев, получали задачу наступать южнее направления главного удара, вбивая клин между Барклаем и Багратионом. Далее на юг король Вестфалии Жером должен был выступить против Багратиона с тремя прочими армейскими корпусами (5-м польским, 7-м саксонским и 8-м вестфальским), имевшими в своем составе 60 000 чел. На севере 10-му корпусу маршала Макдональда, сколоченному из пруссаков, германцев и поляков, предстояло форсировать Неман в Тильзите и двигаться на Ригу, в то время как 2-му корпусу Удино отводилась роль поддержки как для северной, так и для основной ударных группировок, ведя наступление на правое крыло Барклая. Южнее Пинских болот австрийцы Шварценберга имели задачей отвлечение на себя 3-й армии Тормасова.
