– Что здесь происходит? – вышел из шатра секретарь посольства.

– Кажется, вы истосковались по общению с истинными казаками? – похлопывал полковник лезвием пехотного палаша по голенищу. Его худое, почти изможденное лицо казалось еще костлявее, а желваки буквально врезались в тонкий пергамент уже основательно морщинившейся кожи. – Примите от меня этого пленника как дар самой Истории.

– Так это действительно казак или всего лишь обычный восставший крестьянин? – взглянул Шевалье на подведенного к нему приземистого, кряжистого воина с широкоскулым лицом, подернутым щедрым, степным, под потускневшую червленую медь, загаром.

– Судя по тому, что на бритой голове у него косичка, «осэлэдэць», как говорят украинцы, – уперся полковник острием палаша в живот пленника, – это все же казак. Эй, ты, – еще решительнее врезался он сталью в тело повстанца. – Ну-ка, назови себя. И отвечай на любые вопросы этого французского офицера на польской службе.

– Имя мое ты уже знаешь, полковник: казак я.

– Из каких именно казаков – запорожских, реестровых, надворных? Тебя спрашивают!

– Из запорожских. Только ты не очень храбрись, лях. Оставь свою храбрость на то время, когда наш атаман станет допрашивать тебя, – осклабился в презрительной ухмылке казак…

Полковник отвел палаш, замахнулся, но легшая на плечо рука Пьера де Шевалье заставила его сдержаться.

– Обычно они начинают говорить только после того, как с них начинают сдирать шкуру. Да и то лишь после третьего ремня, – несколько растерянно заметил стоявший за спиной пленника польский хорунжий. – Этот все же разговорчивый попался.

– Как вы его схватили? Разве был бой? – поинтересовался француз. – Для меня это важно.

– Из казачьей разведки он, – объяснил хорунжий. – А мы в засаде были, вон там, в поросшем терновником яру. Одного убили, один вернулся к своим, а под этим завалили коня, а самого его слегка ранили в ногу.

– Поспешите, если действительно желаете поговорить с ним. Когда его начнут допрашивать мои драгуны, говорить вам уже будет не о чем, – предупредил полковник.

– Я – подданный французского короля, – обратился Шевалье к пленнику. – Я не принимаю участия в боях, а только описываю то, что здесь происходит. Вы согласны уделить мне несколько минут, чтобы я смог задать два-три вопроса?

Казак молчал, исподлобья, оценивающе осматривая Шевалье. Одет он был так же, как и остальные польские офицеры, и пленник, очевидно, не верил ему.

– При этом вы не обязаны отвечать на мои вопросы. Во всяком случае, никто не будет заставлять вас делать это под пытками. Для меня важно знать правду. Тем более что я совершенно не буду интересоваться тем, что является тайной вашего отряда.

– Ну, тогда ладно, спрашивайте… – неохотно, оказывая огромную услугу иностранцу, согласился пленник. – Только раскаиваться перед вами не собираюсь.

– Я сам еще ни разу в жизни по-настоящему не раскаивался, – вежливо признался Шевалье, улыбнувшись, как давнишнему приятелю. Хотя тотчас же стыдливо согнал эту улыбку. Вспомнил, что перед ним человек, который буквально через несколько минут будет подвержен нечеловеческим пыткам, а затем казнен. Возможно, у него же на глазах.

«Несколько минут нашего спокойного человеческого общения – все то лучшее, что осталось у этого человека в его жизни, – объяснил себе Шевалье. – Поэтому тебе не в чем упрекать себя. Разве что попросить полковника пощадить его… Но ты обещал не вмешиваться в их дела. Таково условие твоего похода в степь».

Руки у пленника связаны не были, и, чтобы уменьшить риск, хорунжий приказал одному из драгун стать у входа и следить за каждым его движением.

Беседа затягивалась. Оказалось, что пленник, так и не соизволивший назвать свое имя, уже шесть лет провел на Сечи и хорошо изучил обычаи и традиции казачьих кошей. Кроме того, он был обучен грамоте и показался Шевалье довольно сметливым. Да и ответы его представлялись достаточно точными, хотя и преподносились с очень странным для обреченного чувством юмора.

– И в I III се же мне непонятно, почему вы так враждебно настроены против Польши. Ведь ее короли никогда особенно не возражали против того, чтобы казаки добывали себе славу в Крыму и на Черном море. Ваше воинское товарищество было освящено еще Сигизмундом I Старым. Сам великий Стефан Баторий пожаловал вам в качестве казачьей столицы город на Днепре, этот, как его… – пощелкал Шевалье пальцами, пытаясь вспомнить название.

– Трахтемиров… – с ироничной улыбкой на губах подсказал казак. – Вот уж осчастливил…

– …А если Сигизмунд III и Владислав IV и предпринимали какие-то вынужденные, решительные действия против казаков, – не поддался на его провокацию француз, – так ведь действия эти, как мы уже выяснили, вынужденные. Что совершенно меняет отношение к ним.

Грустно улыбнувшись, пленник мельком оглянулся на явно заскучавшего часового, стоявшего у входа в шатер.

«Если он попытается бежать, я не стану препятствовать ему», – сказал себе при этом Шевалье, точно уловив настроение казака.

– Польские короли действительно время от времени жалуют казаков и вообще украинцев, то землями, которые всегда принадлежали украинцам то вдруг каким-нибудь городишком, который непонятно по какому праву поляки считают своим. Но ведь подобных милостей мы уже добивались и от турок, и от литовцев, татар… А знаете, в чем секрет этих королевских милостей? – пленник выдержал паузу, достаточную для того, чтобы собеседник успел подумать над разгадкой этого секрета и даже ответить, если только пожелает. – В том, что путь к королевским сердцам мы всегда прокладывали себе казачьими саблями, которыми все мы, во славу земли своей, крещенные.

– Крещенные казачьими саблями, говорите? Наверное, это очень точно подмечено.

– Если бы вдруг англичане захватили Францию, а потом милостиво позволили французам владеть не всей своей землей, а каким-либо захудалым городишком в далекой провинции, вы, господин писарь, конечно же плакали бы от умиления и бросились бы воспевать добродетель английского короля. Разве не так? И вас, естественно, возмущало бы, что какая-то девица из Орлеана поднимает народ, собирает войска и идет громить англичан…

– Вы настолько хорошо знаете историю Франции, что слышали даже об Орлеанской Деве Жанне д’Арк?! – приподнялся Шевалье, упираясь руками о столик. – Но о ней и в широко просвещенной Варшаве знают пока еще далеко не все. Где вы получали образование?

– У сельского дьяка, всего лишь у дьяка, – с улыбкой успокоил историографа пленник. – О вашей Орлеанской Деве я слышал от вашего же земляка, французского офицера Боплана. Я был реестровым казаком и почти два месяца охранял его вместе с польскими гусарами. Не пойму, правда, почему, но инженер любил беседовать со мной так же подолгу, как и вы. Кто знает, может, тоже собирается описывать, как мы, казаки, по польским представлениям, «бунтовщики и злодеи», грешим против Бога, отстаивая все то, чем Богом был наделен наш народ.

– Так, значит, вы встречались с фортификатором де Бопланом… – Вряд ли пленник сумел расслышать в его голосе те нотки разочарования и легкой зависти к коллеге по перу, которые и сам Шевалье не очень-то пытался слышать. – Что ж, и в самом деле интересный собеседник. Могу понять господина де Боплана, могу понять… Не смею вас больше задерживать.

И как же галантно это было сказано человеку, для которого прощание с благовоспитанным французом было равнозначно прощанию с жизнью!

Шевалье вновь поднялся, на этот раз давая понять, что их беседа завершилась. Казак вновь едва заметно оглянулся. Трудно сказать, что в эту минуту отвлекло внимание часового, не расслышавшего последних слов француза. Скорее всего, он засмотрелся на то, что происходило справа от шатра. И этого было достаточно, чтобы пленник ринулся на него, мгновенно повалил на землю, ногой выбил из руки саблю и, подхватив ее, бросился к стоявшему рядом коню.

Выскочивший вслед за ним Шевалье так и не схватился за пистолет, хотя, несомненно, мог сразить казака. Вместо этого он невозмутимо проследил, как пленник вскочил в седло и понесся по склону вниз. Однако кто-то из заметивших его побег драгун выстрелил в коня.