«А что, может, действительно, Хмельницкого? Храбр, хитер, образован. Да и нравы турок знает – успел побывать у них в плену и даже изучить язык».

Было еще одно важное обстоятельство, заставлявшее короля остановить свой выбор именно на Хмельницком. Он – единственный из полковников казачьего войска, получивший воспитание в иезуитском коллегиуме. А значит, его назначение должно вызвать благосклонность даже в самых черствых душах предводителей иезуитского ордена в Польше, что тоже немаловажно. Ну и казаки, насколько ему известно, относятся к полковнику с должным уважением, многие видели его в боях.

«Так что, действительно, Хмельницкого? – развеивал последние сомнения король. – Сначала наделить его булавой наказного атамана, затем – польного гетмана, а там, даст Бог, и гетмана Украины. Если, конечно, он окажется человеком благодарным. А пока что главное – чтобы уже сейчас казачьи полки повернули свои копья в сторону Бахчисарая и Стамбула. Тогда и в польских землях дворянство будет чувствовать себя спокойнее».

«Значит, все-таки война?» – в последний раз, еще довольно нерешительно спросил себя Владислав, а, немного поколебавшись, уже более твердо прошептал:

– Да, теперь уже – только война.

Хватит бесконечно сражаться с казаками. Кем он войдет в историю Польши? Душителем восстаний своих собственных подданных? Именно такой славы ему и не хватало! Нет, в истории Польши он должен остаться Владиславом Храбрым, победителем осман. Чтобы все последующие короли Речи Посполитой вспоминали о нем как о полководце, сумевшем разгромить Османскую империю, навсегда прекратив при этом братоубийственные войны между поляками и русичами-украинцами, объединив их славой общих побед.

– Война! – крикнул он, и крик этот был похож на рычание раненого, но все еще сопротивляющегося сопернику и своей смерти, могучего тура. – Я так решил – и так будет: война! – прокричал Владислав IV. – И в этот раз своды зала зазвенели стоголосой медью набата, призывающего ко всеобщему народному ополчению. – Теперь уже только война! На главную битву ее мы пойдем под знаменами наших грюнвальдских полков!

Потом д'Артаньяну казалось, что он только что задремал. Слегка задремал – и все. Но, оторвав голову от стола, увидел, что комната залита свинцовой серостью рассвета. А еще до него донеслись тяжелые мужские шаги, а затем приглушенные голоса.

Долго не раздумывая, он нырнул под стол – единственное место, где, прикрытый длинной скатертью, он мог укрыться.

Дверь отворилась, и в комнату вошел мужчина с подсвечником в руке. Д'Артаньян мог видеть только его ноги, но по загнутым вверх носкам сапог, которые бросились ему в глаза еще в доме для попечителей, сразу же признал в нем турка Гафиза.

Турок отошел от двери. Судя по всему, внимательно осмотрел комнату и, оставив подсвечник на столе, вышел. Пламя нескольких свечей облагораживало теперь пристанище мушкетера и Лили почти дневным светом. Д'Артаньян уже хотел было выбраться из-под стола и погасить его, но в это время в коридоре послышались веселые голоса, шум, и еще через минуту в комнату ввалилась целая гурьба людей – радостно возбужденных и, несомненно, подшофе.

– Все, граф, вы проиграли! – задорно объявила маркиза Дельпомас, первой подходя к столу и поднимая скатерть. – Мы нашли вас, сдавайтесь!

– И выпейте с нами, граф. Вы – истинный рыцарь! – добавила одна из женщин.

– Да здравствует мужественный рыцарь д'Артаньян – спаситель пансионесс! – пьяно выкрикнул чей-то девичий голос.

Сгорая от стыда, ошеломленный, ничего не понимая, мушкетер с трудом выбрался из своего тесного укрытия и был поражен, увидев смеющуюся маркизу, леди Стеймен, пятерых девушек, турка Гафиза и, что потрясло его больше всего, красавицу-гречанку Иллирию – с распущенными черными волосами и большой, в форме розы, красной заколкой в волосах.

– Да не смущайтесь вы так, граф, не смущайтесь! Вы поступили, как истинный рыцарь! – обняла его за плечи маркиза. – Правда, при этом вы приняли нас чуть ли не за разбойников, но такова подозрительность всех странствующих рыцарей-мушкетеров.

– Я сразу же, в присутствии всех вас, должен заявить, что честь этой девушки…

– Да кто может усомниться в нетронутой чести баронессы Лили Вайнцгардт, уважаемый вы наш граф д'Артаньян?! – звонко рассмеялась маман Эжен, вновь обнимая его за плечи и даже подставив губы для поцелуя. – Кто в этом способен сомневаться?! Баронесса, вы слышите нас?!

Лили уже проснулась. Она лежала с открытыми глазами, отрешенно осматривая ввалившуюся компанию.

– Простите, я не имела чести приглашать вас, – холодно произнесла баронесса, и только тогда д'Артаньян с облегчением убедился, что все это ночное представление началось без ее ведома. – Но коль уж вы здесь… – Лили отбросила покрывало, поднялась и, сунув ноги в туфли, отошла к окну. Она выглядела так же свежо и прекрасно, как и тогда, когда д'Артаньян увидел ее впервые.

Появились служанки. Одна принесла три бутылки вина, другая – легкую закуску.

Пока они ставили все это на стол и разливали вино в бокалы, д'Артаньян успел прожечь взглядом Иллирию. Она уловила это. Глаза девушки показались мушкетеру печальными и виноватыми.

«А ведь она тоже подневольно вовлечена в сей маскарад без масок! – ужаснулся граф. – Просто маркиза переиграла нас – вот и все. И дай бог, чтобы она не догадалась, что Иллирия – наша сообщница, а значит, предательница».

– Граф, – обратилась к нему маркиза, высоко подняв бокал с вином, – постарайтесь забыть все, что вы слышали о нашем пансионе. Мы же, в свою очередь, забудем о ваших похождениях. Всегда рады видеть вас в стенах «Марии Магдалины». А если вам понравится одна из наших пансионесс – действуйте! И да помогут вам Господь и ваша благородная внешность. Панионесс! Вы ведь не против того, чтобы наш бесстрашный королевский мушкетер продемонстрировал парижские манеры ухаживания?

– За избранницу графа! – поддержала ее какая-то белокурая, слишком рано располневшая девица.

– За избранницу! – откликнулись остальные пансионесс. А тем временем в открытых дверях столпилось еще несколько разбуженных, ничего не понимающих воспитанниц.

– Как видите, здесь слишком тесно, дамы и господа! – объявила маркиза, как только бокалы были осушены. – Всех приглашаю в банкетный зал! Всех мужчин и всех воспитанниц! Сегодня репетируем бал и прием гостей. Каждая пансионесс должна выйти из нашего заведения великолепной хозяйкой, которая не растеряется ни в какой ситуации, даже когда гости нагрянут к ней столь же нежданно, как сегодня мы – к баронессе! Что скажете на это, Лили?!

– Естественно, – невозмутимо согласилась баронесса. – Можете считать, что в банкетный зал, на правах хозяйки, приглашаю вас именно я, за мой счет.

– Да здравствует Лили! – мгновенно поддержала ее все та же белокурая и располневшая.

– Виват Лили! – поддержали другие пансионесс.

Маркиза вышла первой, увлекая за собой всех остальных. И только тогда настал момент, когда на какое-то время д’Артаньян остался один на один с баронессой.

– Смею надеяться, что вы действительно не причастны к этому розыгрышу, Лили?

– Естественно.

– Тогда признайтесь, что вы готовы были убежать со мной, прямо в этом, почти подвенечном платье? Ведь так?

– Как вам могло прийти такое в голову, граф? Убежать с вами? Ни за что! В этом платье я готовилась умереть.

– Что значит: «умереть»?! Вы… собирались покончить жизнь самоубийством?! Не смею поверить в такое.

– Но лишь после того, как убью человека, пришедшего убить меня или хотя бы надругаться надо мной. – И, засунув руку за корсаж, баронесса почти торжественно извлекла оттуда небольшой женский кинжал. – Как вы понимаете, в лезвие его закапан яд. Мне бы не хотелось, чтобы он оказался предназначенным для вас, граф. Хотя вы были близки к этому.

Д'Артаньян достал платок и старательно вытер вспотевший лоб. Он чувствовал, что перестает понимать что-либо из того, что здесь происходит. Ему вдруг захотелось на фронт – под ядра, в окопы, на штурм крепостной стены. Ведь там все так очевидно и просто…