Офис — бывший гараж — находился за домом священника, от которого его отделял ухоженный сад, и имел отдельный вход. Здесь всегда было прохладно, поскольку тепло давал только маленький обогреватель. Мадлен постаралась сесть как можно ближе к нему, но так, чтобы не поджечь одежду. В комнате почти ничего не было, кроме письменного стола, старого диванчика и кучи книг. Членам священной лиги (так Мадлен называла коллег Питера), не одобрявшим его необычное стремление к уединению, он объяснял, что наставляет здесь своих юных учеников. А музыка, по его словам, нужна затем, чтобы помочь им почувствовать себя комфортнее. Впрочем, музыка, которая имелась у Питера, вряд ли могла заинтересовать подростков, не достигших того возраста, когда виниловые пластинки шестидесятых — семидесятых годов считаются «крутыми».

Это была келья для его ума, потому что именно в ловушку собственного сознания и попал Питер. Разве не так вышивальщица описывала своего друга-монаха? И снова Мадлен представила себе призрачную нить, соединившую ее и женщину, написавшую дневник. Может быть, это и правда нить из рунической паутины Евы… Мадлен вспомнила еще кое-что, сказанное Евой: «Возможно, если ты снова посмотришь на гобелен, ты поймешь лучше». Она инстинктивно взглянула на лежащий у ног рюкзак, где находился блокнот с переводом. Неужели Ева наделена еще и рентгеновским зрением? Но ведь она никак не могла знать о связи между гобеленом Байе и записями в блокноте Мадлен.

— Расскажи мне про Англию, — тихо, с сочувствием проговорил Питер, который наблюдал за ней.

Мадлен моргнула и сделала большой глоток водки. Как она откроет свой секрет Питеру — и нужно ли его открывать? Начать рассказ с двух недель, проведенных в Англии, а потом перейти к чаепитию с сестрами Бродер? Она чувствовала, как внутри растет протест. Речь шла вовсе не о ее доверии, потому что Питер был его достоин.

— Это было немного сюрреалистично… Мне скоро придется вернуться туда и закончить собирать вещи…

Знакомый комок в горле помешал Мадлен договорить слова, касающиеся Лидии. Питер заметил это и тактично сменил тему.

— Чем ты занималась полдня?

— Да ничем особенным. По правде говоря, я встретилась с предсказательницей. Она читает руны. Помнишь маленькое кафе, куда ты водил меня в прошлом году есть восхитительное жаркое из кролика?

— Хм. Мне казалось, ты в это не веришь.

— Мне стало любопытно.

— И что тебе стало любопытно — будущее? Я хорошо помню, как ты говорила: «Лучше ничего не знать». Кажется, это относилось к одной мимолетной связи… Дело в твоем новом увлечении, и ты заинтересовалась тем, что тебя ждет?

В голосе Питера появилась резкость, непонятная Мадлен. Ревность или неодобрение? Или просто дело в усталости и разочаровании?

— Нет. Смерть матери.

Горечь в ее голосе была непроизвольной, но заметной, и Питер смутился. Мадлен решила не обращать на это внимания, а выставить свой визит к Еве как нечто несерьезное.

— Не нужно строить из себя святошу, Питер. Мне казалось, что подозрительность церкви, касающаяся языческих ритуалов, относится только к колдовству. Предсказания судьбы совершенно безобидны!

— Я не согласен — они опасны. Я понимаю, что тебе сейчас нужна… поддержка, Мэдди, но ведь ты очень уязвима.

— Думаю, я справлюсь со своими проблемами. В любом случае спасибо тебе.

В ее голосе вновь прозвучала горечь. Впрочем, уже было пора возвращаться, не то она снова начнет критиковать Питера и то, что с ним сотворило его призвание. Мадлен так и не упомянула про дневник. Она решила, что сейчас для этого не самое подходящее время.

Когда Мадлен ехала в спускающихся сумерках в сторону Кана, она наконец поняла, что слишком долго цеплялась за воспоминания о прежних отношениях с Питером, о том, кем они были друг для друга, и эти воспоминания ее ослепляли. Теперь же она вдруг прозрела. На место близости не пришла «дружба», как она постоянно себе твердила. Наоборот, их разделила пропасть идеалов, вступивших в противоречие друг с другом. Питер никогда не изменится, он будет продолжать заглушать свою собственную боль и смятение спасением чужих душ. Он выбрал благородный путь, но Мадлен больше не могла делать вид, что поддерживает его.

Ее мысли постепенно вернулись к гобелену. Она вспомнила книгу о средневековой вышивке, которую нашла в доме Лидии. Мадлен прочла всего пару страниц, но успела понять, что королева Эдита и жена Вильгельма Завоевателя Матильда славились своим искусством вышивания. Но никто не знал того, что Эдита была к тому же умелой рисовальщицей. По правде говоря, этот факт поднимет настоящую бурю среди историков. Мадлен некоторое время раздумывала, не сообщить ли Розе о своем открытии. Как преподаватель истории искусств, временами феминистка и фанатичная поклонница самых разных тканей, Роза наверняка сможет сказать что-нибудь разумное. Кроме того, у нее по любому поводу всегда имелось собственное мнение.

Неожиданно у Мадлен все внутри сжалось от паники. Она не имеет никакого права молчать про дневник — ведь то, о чем писала Леофгит, является исторической терра инкогнита. Может ли она хранить в тайне существование документа, проливающего новый свет на поворотный момент в истории Европы? Потом, это и правда неэтично, как сказала Роза. Ее нежелание рассказывать про дневник вступило в противоречие с профессиональными принципами. Ее наняли, чтобы она поделилась своими знаниями о прошлом. Однако мгновения сомнений тут же сменило чувство собственницы — дневник принадлежит ей, и она ни при каких обстоятельствах и никому больше о нем не расскажет. Пока.

Чтобы не мучиться чувством вины, Мадлен решила, что кусок ткани, который вышивала королева Эдита, когда за ней подсматривала Леофгит, не мог быть гобеленом Байе. Вышивка Эдиты, вне всякого сомнения, погибла вместе с другими произведениями, о которых рассказала Леофгит, — коронационным облачением Эдуарда, изысканно вышитым гобеленом, изображавшим Альфреда Великого на боевом коне, а также великолепными коврами, висевшими на стенах дворца и Кентерберийской библиотеки… В конце концов, ткани, к сожалению, относятся к историческим реликвиям, которые гибнут первыми.

Обратная дорога в Кан, казалось, вообще не заняла времени, настолько Мадлен была погружена в свои мысли. Она опомнилась, лишь оказавшись в вестибюле своего дома. Мадлен вспомнила, что не проверила субботнюю почту, и обнаружила письмо, отправленное из Кентербери. Вскрыв его, она стала подниматься по лестнице. Как и ожидалось, письмо было от адвоката Лидии и касалось чтения завещания. Назначенный день выпадал на каникулы между семестрами, как она и просила.

На автоответчике было два сообщения. Первое — от Жана. Она не перезвонила ему, хоть и обещала. Их обычная практика оставлять друг другу сообщения продолжалась. Иногда они месяцами не разговаривали по-настоящему. Мадлен не могла понять, зачем Жану вообще нужен телефон, ведь он так сильно его не любил.

Второе сообщение оставил Карл Мюллер, чей мягкий голос неожиданно сильно взволновал Мадлен. Он сказал, что через пару недель будет в Париже, и спросил, не согласится ли она с ним пообедать. Мадлен улыбнулась и прокрутила сообщение назад, чтобы еще раз услышать медовый голос и слова о том, что он хочет ее видеть.

Карл не оставил номера телефона, пообещав позвонить ближе к тому моменту, когда он соберется во Францию.

Покончив с делами, Мадлен почувствовала, что ее тянет взять в руки дневник. По мере того как его откровения становились более интригующими, Мадлен все глубже погружалась в состояние предвкушения и все сильнее хотела читать дальше.

10 августа 1064 года

На рынке твердят, что король безумен, хотя многие утверждают, будто он обезумел еще десять лет назад, когда приказал эрлу Годвину поднять своего брата Альфреда из мертвых. Но теперь король уже много дней не покидает своих покоев и плачет во сне. Целитель из Персии говорит, что у него не осталось воли к жизни. Король уже дважды отсутствовал на совете старейшин, епископов, эрлов и аристократов, где обсуждались вопросы управления государством.