Ника опустилась на колени у шкафа. Но смотрела она не на Бусю, ее взгляд был устремлен в противоположную сторону, туда, где стояло вынесенное из спальни в гостиную двойное, супружеское ложе.

На смятой подушке покоилась голова женщины. Это Анна. Ее длинные каштановые волосы рассыпались по подушке. Казалось, ее уносит сейчас течением реки сна, ибо она вдруг глубоко вздохнула, и из груди ее вырвался какой-то хриплый звук, прозвучавший то ли как восклицание, то ли как мольба. Видимо, собственный голос разбудил ее, она открыла глаза, беспокойно вглядываясь в окутанные ночным мраком контуры мебели, как будто хотела убедиться, где она на самом деле находится. И тогда она заметила пробирающуюся сквозь лабиринт мебели фигуру женщины в ночной рубашке. Анна знает, что это мать Анджея, но смотрит так, как будто не уверена, то ли это фигура из прерванного сна, то ли из реальности. Анна видит, как филигранная фигура женщины почти на ощупь приближается к втиснутому в угол возле застекленных дверей секретеру. В ней самой есть что-то от этой сдвинутой в кучу мебели. Она – часть ее. Она корнями своими там, в том времени, откуда родом эта мебель.

Она старается открыть дверцы, но они заперты на ключ. И тогда прозвучали эти слова:

– Он сегодня приходил ко мне…

Буся резко повернулась, как воришка, пойманный на месте преступления. И увидела на фоне окна женщину в длинной шелковой рубашке, по плечам которой струился, спускаясь ниже лопаток, каскад каштановых волос. Буся не слышала, как Анна встала с постели, как подошла к окну и оказалась теперь рядом, она стоит с опущенными вдоль туловища руками, и безмолвно смотрит на нее как тот, кто и без слов знает, почему они обе встретились в этот ночной час и именно в этом месте.

Неизвестно почему, но Нике вдруг зримо представилось, что ее мать – в своей шелковой рубашке до пола, освещенная желтоватым светом уличного фонаря, – это персонаж театральной пьесы. Откуда взялась эта мысль, ведь до сих пор ей еще ни разу не приходилось бывать в театре. Да и когда ей было ходить в театр? Перед войной она была слишком мала, чтобы посещать «Фредреум» в замке Пшемысля, во время войны в театр не ходили, и вот только теперь было объявлено о первой премьере в Театре Словацкого.

Скорчившись в неудобной позе, стоя на коленках и опершись о край шкафа, который словно баррикада отделял ее от остальной части гостиной, она наблюдала за этими двумя женщинами, которые днем выглядели совсем иначе, чем теперь, среди этой темной ночи, таившей в себе какую-то невысказанную до сей поры тайну.

Они стояли молча, не говоря ни слова. Как будто каждая из них ожидала, что именно та, вторая должна сказать, что же их заставило встретиться именно этой ночью. Как всегда огромные, странно сонные глаза Анны словно замечают нечто большее, чем то, на что они в этот момент смотрят…

– Ты снова не спишь? – спрашивает полушепотом Буся, машинально бросая взгляд в сторону огромного гданьского шкафа, за которым стоит сейчас на коленках Ника. Но Анна не слышит слов старой женщины, не видит ее взгляда. Она смотрит перед собой и видит то, что только она может увидеть. Она с трудом выдавливает из себя слова, которые словно преодолевают какое-то сопротивление, она словно пытается воскресить в памяти фрагменты неких образов, пришедших к ней именно сегодня, этой ночью…

– Какой-то лес… Молодой лес… и он шел между деревьями…

– Я его тоже почувствовала, – в голосе Буси прозвучала нотка радости, что кто-то может подтвердить ее видение. – Я видела его. Кажется, он был в форме?

– Он шел ко мне… – Анна говорит, обращаясь скорее в пространство, чем к Бусе. – И одновременно как будто удалялся… Это странно: ведь он шел ко мне, но был все дальше и дальше… Становился все меньше. Его скрыли сосны. Там он исчез… Развеялся… как будто провалился куда-то.

В глубине квартиры слышится скрип дверей и чьи-то шаги. Наверное, жена Ставовяка идет в ванную комнату. Ника прикусила большой палец, она боится, что шум спугнет обеих женщин и странный этот разговор никогда не получит завершения. Но они вслушивались только в себя.

– Знаешь, почему он сегодня к нам пришел? – Буся придвинулась ближе к Анне и старалась заглянуть ей в лицо, словно темной рамой обрамленное ниспадавшими на плечи волосами. И теперь Ника увидела, как бабушка подошла ближе к Анне и обняла невестку, как человек, который боится потерять сознание, стоя на похоронах у могилы.

Ника тихонько выскользнула из-за шкафа, присела на корточки за креслом. Под рукой она ощущала резную львиную голову, украшавшую подлокотник.

– Сегодня его день рождения, – сказала Буся и подошла к стене, на которой висела фотография сына. Рукой, похожей на высохшую веточку, она погладила темную овальную раму, словно прикасаясь к чьему-то живому телу, а потом перевела взгляд на Анну: – Он родился именно в этот час, когда начинают петь птицы.

Ника почувствовала, как что-то сжимает ей горло – за окном как раз послышалось воркование голубей. Анна стояла неподвижно, как будто ожидала продолжения сна. Буся выдвинула ящик секретера и вынула из него кожаную папку в форме большого конверта.

Папка была с золотым замком, углы ее были слегка потерты.

– Зажги свет, – обратилась она вполголоса к невестке.

Анна стояла неподвижно, как будто все еще ожидала, что сон ее продолжится. Ника, не меняя позы, смотрела, как рука бабушки пытается вынуть из конверта какой-то завернутый в целлофан документ. Она взглянула на Анну, бросила взгляд в сторону шкафа, за которым была постель Вероники, и шепотом велела невестке зажечь свет.

– Не надо. – Голос Анны прозвучал очень мягко, как будто она обращалась к упрямому ребенку.

– Я хочу прочесть его последнее письмо.

– Я знаю его наизусть.

Анна встала напротив фотографии мужа, там, где только что стояла Буся. Ника сжалась в комок за креслом, опасаясь, что Анна ее заметит, но та видела лишь то, что связывало ее с сегодняшним сном. Она смотрела в полумраке на мужчину в форме майора. Она знала этот взгляд, спокойный и решительный. Жесткую линию щек слегка смягчала сеточка морщинок вокруг всегда улыбчивых глаз. Теперь Анна перевела свой сомнамбулический взгляд в сторону окна, за которым мерцал свет фонаря, и вдруг заговорила так, словно читала какую-то поэму или дневник:

– « Смоленская область, ящик 12. Козельск, 15 декабря 1939. Любимые мои Анечка и Никуся. Я интернирован. Чувствую себя в общем хорошо. Мы все тут друг друга поддерживаем…»

Прятавшаяся за креслом Ника теперь вновь укрылась за баррикадой шкафа, она судорожно сглатывала слюну, вслушиваясь в голос Анны, звучавший как литания.

– «Я тоскую ночью и днем. Повторяю тут все те слова любви, которые не успел в своей жизни высказать…»

Буся утвердительно кивала головой, подтверждая каждую фразу. Анна продолжала, вглядываясь в свет за окном, как будто оттуда приходили фразы этого единственного письма, полученного ими от него.

– «Надеюсь, что Ника стала теперь твоей опорой. Гланды ей вылечили? После войны пойдем вместе есть мороженое…»

Ника прижала ладонь к губам, подавляя внезапно подкатившее сухое рыдание.

Анна все продолжала стоять на фоне окна, как актриса в финальной сцене спектакля. Скрестив на груди руки.

Буся не отрывала от нее глаз и, шевеля губами, беззвучно повторяла заученный наизусть текст. Кивая головой, она словно подтверждала слова, которые Анна произносила сдавленным голосом:

–  «Каждую ночь я встречаюсь с вами во сне… И пусть я тоже приду к вам во сне, прежде чем мы встретимся наяву. Время встречи настанет. Где бы я ни был, я всегда с вами. Анна, пиши как можно чаще, ведь у нас талон только на одно письмо в месяц…»

– Три письма вернулись. – Буся произнесла это так, словно выполняла некий ритуал, которым всегда сопровождалось чтение этого письма.

Съежившаяся на своей постели Ника услышала слова Анны, так много раз повторявшиеся:

–  Адресата нет… И это все? Но что же потом?!