Так добрался и до Нижнего города. Один раз на рынке столкнулся с древоделями, как раз закончившими новые хоромы боярину Василию Румянцу, да заспорил с ними о плотницком искусстве, да побился об заклад всеми своими невеликими деньгами, да за двое суток справил к маленькому дворцу такое резное крыльцо, что все только ахали. Половина волжского града опосля сбежалась на диво глянуть. Захотел Румянец обласкать мастера, поговорил с ним, ну и предложил возвести на Суре целое село. Наши, мол, татарву боятся, никто не желает ни за какие деньги туда ехать, а что поганых трусить, коли великий князь Володимерский Димитрий мечом их в прошлом годе рассеял? Теперича не скоро сунутся, а для спокойствия народного эти сторожевые засеки и надобны. К тому же и плату пообещал невиданную – и от себя, и от князя нижегородского.

Отёр Иван Александрович дланью бороду да хряпнул шапкой оземь – по рукам мол, знатный боярин! Отправился немедля в Москву, забрал жонку с сыном, хибару продал, и скоро находился у Клобука на месте. Сманил туда он и двух нижегородских безартельных древоделей. Земки тогда были – недостроенная стена да амбар, в котором кмети спали на глиняном полу, подстелив лишь солому да овчинный войлок.

Как только Иван приехал на дряхлой повозке, да как достал из телеги колун, драч, потес, бурав, черту, малку, скобель, долото, тесло и другие необходимые в плотницком деле инструменты, так и обрадовались дружинники. Леса имелось вдоволь, валили и сплавляли бревна удальцы ежедневно. Кто-то запахивал поле и сеял ячмень да рожь, а Иван в поте лица работал от зари до зари на своем поприще. Олег же являлся ему верным помощником. Еще давно хороший кузнец выточил пацану маленький топор – как раз весом для мальчишеской руки, и махал сим топором младший не хуже, чем старший – своим.

Пришли и другие ремесленники – гончар, бондарь и даже шорник.

Первым делом возвели сторожевую башню – вежу, затем принялись за терема. На два дома уходило у них меньше недели – ибо помощников вызывалось вдоволь. Пока одни волокушами тащили камни под углы дома и глину для печи, иные кололи клиньями бревна, тесали мостовины для пола, ставили на камни подруба. Раз – на них первый окладной венец. Два – ставятся на мох и обтесываются еще несколько. Три – на подмостьях зарубаются чашки, проходятся стволы, и хибара почти готова!

Различий не придумывали, всем ставили одинаково, но на годы – с тесаными изнутри стенами, с лавками по ним, отсыпками, с волоковыми и косящатыми окошками. Дымники делали дощатыми, потолки собирали из кругляка, сверху покрывали дерном, на самцах стелили жердевые остовы соломенной кровли, крепили крыльца, ладили задвижки к окнам, гончар лепил печи.

К середине лета и защитные стены закончили, и целое село возвели – с домами, хлевами, амбарами. Приехали жонки и дети – закипела жизнь! Нагнали коров, свиней, курей, приехал кожевенник, князь Димитрий Константинович прислал припасов на зиму и семян для озимых – живи, не хочу!

Закончив с жильем, древодели – сам Иван, два помощника и сын – принялись за церкву. Прикатил поп, обсудил план храмовины, освятил место, дал благословение, пообещал весной иконы, три купола и колокол, да укатил обратно. Тут уж прочих токмо для рытья ямы, дробления камней и таскания бревен допускали. Яму Белый Лоб залил самолично приготовленным раствором и щебнем, в раствор вставил отесанные каменья для пола, из них же возвел и стены будущего подвала. Баяли, хихикая в рукав, что до снега стен ни в жизнь не будет, но только до дерева дошло – потянулись они вверх, как в сказке.

Задумал мастер храм с крыльцом с запада и апсидами с востока, с двух сторон алтаря. По задумке должон он был вознестись о трех главах в один ряд, срединная – на ярус выше, с общим повышением закомар. Уж и крышу сладил, токмо дыры для куполов и оставил. И как закружили снежные хлопья, смешиваясь на земле с белой дровяной щепой близ постройки, пошел плотник к воеводе – принимай, мол, работу!

Примчался Клобук с несколькими кметями, обошел каменный обвод стен, залез в алтарь и дьяконник, поднялся по тесной лесенке на хоры, спустился, обнял мастера и расцеловал, как брата – молодец, древоделя! Отписал в Нижний, через несколько дней получил ответ – будут в апреле, как дороги высохнут, и купола с крестами, и колокола. Если Бог даст, так сам Владыка Дионисий править первую службу прибудет, со Святыми Дарами на престоле, с пресуществлением и отворением царских врат, по полному чину литургии Иоанна Златоуста.

Зимой без дела тоже не сидели. И при редком дневном свете, и долгими вечерами при лучинах маманя с округлившемся животом – ждали к лету прибавления в семействе – ткала полотно да шила порты и рубахи, а мужчины – Большой Белый Лоб и Малый – готовили резные поручни для крыльца.

Затем отец очень осторожно, по буковке, за несколько дней, вывел на медной табличке долотом и молоточком надпись: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа основася Церковь сия в честь и память Св. Вмч. Георгия при Святительстве Епископа Дионисия в лето от С.М. 6889-е месяца июля в 27 день».

Ну, а уж потом начали вырезать на досках картины, что называлось чудным словом «барельеф». Олежка поначалу испугался, не ересь ли это, но батяня объяснил, что ересь – делать цельные фигуры Христа и Святых, как латиняне, а не вырезать изображения. Латиняне – они ж не поклоняются иконам; стоя, кланяются и, поклонившись, пишут крест на земле, и целуют, а поднявшись, становятся на него ногами, – так что, ложась, целуют его, а встав – попирают. Прощают же они и грехи во время приношения даров, что хуже всего.

Для этого важного дела отец выточил две доски, еще летом положил их в вымолотую рожь, чтобы всю влагу из них вытянуть, зимой же в огромном чугуне на печи нагревал их в речном песке, так что дерево стало золотистым, потом долго-долго углем писал подробную картину. Первый барельеф вдвоем сделали быстро – на нем изобразили святую Софию с мученицами-дочерьми – Верою, Надеждой и Любовью, и так хорошо получилось, что приходили к Евдокии соседки-сороки языком почесать, да увидев такое искусство, крестились и плакали.

На втором вывели Святого Георгия Победоносца, поражавшего копием змия. Тут Иван дал руке волю – Георгий на коне, с венцом вокруг чела, разил крылатую тварь прямо в огнедышащую зубастую пасть. На тупом конце копия было перекрестие, напоминавшее крест Святый, над самим мучеником витал ангел, а вдалеке, на балконе дворца, стоял злодей Диоклетиан в короне царской, и рядом – его супружница мученица Александра Римская. Надо всеми же, на облаке, на сие сурово взирал Бог триедин. По окладу шел узор с листьями и виноградными гроздьями – красота!

Младший в старании и умении вырезать даже самые мелкие детали не уступал отцу. Немудрено, что тот видел в отпрыске продолжателя семейного дела. Посему поначалу хоть и смотрел он на сабельные забавы сына с воеводой сквозь пальцы, то потом, когда Клобук вдруг похвалил ратные способности Олега, разошелся страшно, топал ногами и бил шапкой оземь, кричал на сына и драл ему уши. Но отрок не уронил ни единой слезы, и при первом удобном случае бежал к воеводе постигать ратную науку.

Зато как-то плотник вдруг схватил отпрыска левой рукой за власы, правой сначала спустил порты, а после принялся стегать гибкой лозой, драл – Боже упаси! – что ту козу.

– Убьють! – орал батяня на сына, хлеща его по голому заду. – В первой же сшибке!

– Я хочу быть кметем! – кричал ему Олежка в ответ. – Пойду на службу княжескую! Завоюю твердой рукой почет и славу! У меня воинский талан!

– У тебя плотницкий талан! – рычал отец. – Обычный ученик осемь лет бесплатно работает, чтоб сим искусством овладеть, а тебе с младенчества все дадено! Что по крови с рождения, что моим словом и примером! Неблагодарный!

Тут мать повисла у него на руке, Олег вырвал свои вихры из крепких пальцев и бежал во дворы от рокочущего, как вода на порогах, батиного гнева. Затем Иван испил меду альбо браги и упал спать. Когда младший Белый Лоб возвратился, он прилег на топчан, и маманя, причитая, положила на исполосованные ягодицы тряпку, смоченную травяным настоем.