– Вовсе нет, – улыбнулась его мать. – Страшно, если знают, что ты отличаешься ото всех.

– Мягкая лапа!

– Когти внутри, – кивнула Амброзия. – У меня для тебя имеется еще кое-что.

Откуда-то из складок платья она достала бархатный мешочек, развязала тесемки и вытряхнула на ладонь две игральных кости, наподобие тех, что мальчишки иногда украдкой приносили в школу. Такими уже играл с друзьями и Феликс в каких-нибудь углах, шепотом ссорясь и переругиваясь, – если недозволенную игру засекал школьный смотритель, или один из преподавателей, наказанием для всех участников были карцер или розги, а нередко то и другое вместе.

– Один из кубиков гранитный, а другой из мрамора, – сказала мать Феликса. – Эти два вещества символизируют постоянство и помогут твоему Людскому облику оберегаться от непроизвольных переходов, таких, которые, бывает, сам не замечаешь. Представь, как будут поражены твои друзья, вдруг увидев пятнистую лапу, вместо твоей руки.

– Бр-р, – передернулся мальчик, представив такое, – это было бы ужасно.

– Иногда мы можем испытывать сильные чувства, услышав важное известие, или подвергнуться какой-нибудь опасности, – сказала Амброзия. – В этом состоянии тело, не защищенное амулетом и заклинанием, вдруг может начать перетекать. Естественно, это страшнее, когда ты в Людском облике, а не в Темном. Поэтому амулеты, наподобие этих, носят в кармане, или на шее.

– Красивые, – оценил Феликс, взяв у матери розовый и белый кубики. – Ими можно играть в кости?

– Не думаю, что это хорошая мысль, – сказала женщина. – Они даже по весу немного различаются, а игроки всегда следят, чтобы кости были одинаковыми. Под точечками, которые обозначают цифры на костях, скрываются гебрайские слова «квиут», что означает постоянство и «ецивут» – надежность. Их сделал для меня один каббалист из антверпенского гетто.

– Еврей? – удивился Феликс. – Это разве не опасно?

– Мне нравится, что ты такой осторожный, мой малыш, – Амброзия погладила сына по голове, – но неужели ты думаешь, что я позволила ему увидеть свое лицо? Я была под вуалью и в кружевных перчатках.

Даже маленькие дети, рожденные в XVI веке, понимали, что доверять секреты тому, кто может в любой момент оказаться в застенках инквизиции, не самый предусмотрительный поступок.

– Каббалист сказал мне, – вспомнила Амброзия, – что у белого мраморного кубика есть еще одно особенное свойство. Все-таки его на первый взгляд не отличишь от обычного костяного.

– Что это за свойство? – устало зевнул Феликс. Похождения в Темном облике несколько утомили мальчика.

– Он всегда падает шестеркой кверху.

– Ребята рассказывали, что такие бывают у тех, кто мошенничает при игре, – сказал Феликс. – Может, твой еврей никакой не колдун, а шулер?

– Это легко проверить, – сказала Амброзия. – Смени облик прямо сейчас.

Феликс уже и сам понял, что проверить амулет легче лёгкого. Он представил себе свой роскошный хвост и даже разлегся на полу, чтобы сразу начать забавляться с ним, но ничего не произошло.

– Теперь дай мне амулеты, – подошла к сыну Амброзия, – и попробуй снова. Только потом сразу же перекидывайся обратно, если не хочешь снимать рубашку.

Мышцы и суставы послушно потекли под кожей, зверь, в которого перетек Феликс, инстинктивно вывернулся, стараясь освободиться от рубашки, затрещала разрываемая ткань.

– Ну, все, все, – сказала Амброзия, когда мальчик вновь предстал перед ней. – Придется зашивать рубаху, но теперь ты, надеюсь, лучше усвоил, что в одежде перетекать опасно.

Феликс кивнул.

– И не сомневаешься в искусстве колдуна.

Мальчик снова кивнул.

Камадеро – площадь огня – под стенами Гронингена заполнялась народом очень медленно. На проводимых в Испании аутодафе обычно было не протолкнуться, но гронингенцы и фризы, как и все жители Нижних Земель – рыбья кровь – никак не рвались получать удовольствие от казни своих земляков.

Предвидя нечто подобное, епископ Утрехта не пожелал ехать 30 лье, отделявших столицу диоцезии от Гронингена, и прислал, вместо себя, генерального викария. Городские власти также были представлены не бургомистром, а одним из эшевенов-католиков и секретарем магистрата. Из облеченных властью гостей церемонии наиболее роскошно выглядели каноник собора святого Мартина и посланник Совета по делам Мятежей Хуан де Варгас. Это был плотный горбоносый идальго, приблизительно сорокалетний, одетый в желтый дублет с брыжжевым воротником, набитые ватой штаны, черные, декорированные вертикальными полосами желтого бархата, длинный черный плащ и черную шляпу в форме усеченного конуса, с желтым страусовым пером. Вероятно, де Варгас не приехал бы в Гронинген, оставайся в живых Жан де Линь, статхаудер этой провинции, павший в битве при Хейлигерлее вместе с Адольфом, младшим братом принца Оранского. Де Линь, граф Аренберг, один из знатнейших вельмож Семнадцати провинций, резко выступил против казни Эгмонта и Горна, проявлял неудовольствие политикой Альбы, но, верный вассальной присяге, выехал в поле под габсбургскими знаменами, чтобы дать повод кардиналу Гранвелле пролить лицемерную слезу о «великой потере для короля и веры». На самом же деле, после смерти статхаудера Гронингена оставшиеся члены Совета по делам Мятежей не осмеливался перечить испанцам, и вот Хуан де Варгас теперь почтил своим присутствием расправу над меннонитами, зная, что никто не посмеет высказаться о нем презрительно.

Рядом с похожим на огромную осу кастильским щеголем Кунц Гакке в доминиканском хабите инквизитора казался себе слугой в присутствии господина. Еще больше убеждали в этом снисходительные фразы, которые цедил надменный испанец:

– Я не уполномочен герцогом давать какие-либо оценки вашему рвению, святой отец. Поймите меня правильно: до сих пор здешний комендант, синьор де Кастроверде, настаивал, что земли сии не захвачены бунтом, и жестокие меры в отношении местных жителей способны лишь отвратить их от его католического величества.

– Именно поэтому, – вставил Кунц, воспользовавшись короткой паузой, – нами выбраны в качестве жертв немногочисленные еретики-меннониты, казнь которых не будет воспринята большинством населения, как повод к мятежу.

– Я всегда симпатизировал вашим взглядам, святой отец, – де Варгас покивал великолепным пером страуса, – вашей готовности отстаивать интересы католической веры и империи ценой любых жертв. В данном случае, рассматривая все pros et contras, я вижу как пользу, которой может обернуться это дело, так и вред.

– В чем же вред, ваша светлость? – вспыхнул Кунц. – Две прошедшие недели наш Священный Трибунал, не покладая рук, добывал показания еретиков. И, наконец, когда процесс достиг апофеоза, вы заявляете мне о якобы вреде, который может получиться. Не ставите ли вы тем самым под сомнение…

– Боже сохрани, – перекрестился испанец. – Вы неправильно меня поняли. Хотелось бы избежать недоразумений между нами, верными католиками и слугами короны.

Не было никого, кто в те времена не боялся бы Святой Инквизиции, даже члены императорской семьи Габсбургов иногда вынуждены были оправдываться, в сердцах высказав что-либо, не совсем согласующееся с церковной догмой. Случаи преследований герцога Валенсии, принца Хаиме Наваррского и Жанны д'Альбре, матери будущего французского короля, были известны всем и внушали людям, даже сколь угодно знатным, поберечься от вражды со Святым Официумом.

– Скоро уже 20 лет, как я выкорчевываю ересь, где только могу, чтобы сорняки не задушили колосьев римской веры, – с обидой произнес Кунц Гакке, безродный монастырский воспитанник, с годами ставший одним из наисвирепейших доминиканских псов.

– Но, стоит хоть немного возмутиться общественному спокойствию, стоит закрыть лавки десятку торгашей, стоит сбежать в Англию лжеученому отщепенцу веры, – как тут же властители попрекают нас. Ах, святые отцы, вы были слишком жестоки! Вы забыли о человечности! Где же ваш христианский дух!