Повернувшись к Николя, он попросил:

— Надо приподнять голову…

Когда просьбу выполнили, он подошел еще ближе и без заметного волнения произнес:

— …а теперь тело. И хорошо бы, несмотря на трупное окоченение, закрепить его в приподнятом положении.

После бурных обсуждений пришли к единодушному решению прислонить тело к стене, за помостом, где были разложены приспособления для допросов с пристрастием, к которым иногда прибегали в этих местах. Привыкнув наблюдать за собой со стороны, Николя подумал, что суета солидных людей вокруг окровавленного манекена должна смотреться по меньшей мере странно. Однако правосудие, обеспечивающее необходимый для королевства порядок, зачастую требовало от него совершенно невообразимых действий.

Встав напротив трагической маски, тупо взиравшей на него тусклыми, наполовину прикрытыми глазами, художник принялся за работу. Но прежде чем сделать первый набросок, он едва ли ни с нежностью причесал труп, придав ему видимость жизни. Это своеобразное извинение перед покойным за неудобства, причиненные ему после смерти, не осталось незамеченным. Все молча наблюдали за уверенными движениями Лавале. Не в силах долее сдерживаться, Николя задал мучивший его вопрос.

— Сударь, портрет, который вы напишете, станут показывать многим, он пройдет через многие руки. Но насколько долговечны рисунки, сделанные пастелью?

— Вопрос резонный. Должен вас утешить. Я работаю на шероховатом пергаменте, а он хорошо удерживает красочный порошок. А это… — поднял он вверх палочку пастели, — …это прочная смесь красящих веществ, с добавлением разведенного водой гуммиарабика и талька. Такие краски долго остаются нетронутыми. Но если вы хотите сохранить работу, лучше всего поместить ее под стекло.

Взяв палочку охры, он резкими штрихами набросал контуры будущего портрета, и вскоре перед изумленными взорами присутствующих появилось необычайно выразительное лицо. Стремительно сделав несколько эскизов, он выбрал один и с прежней скоростью принялся дополнять его необходимыми штрихами. Подобно творящему чудеса алхимику, он заставил изображенное на бумаге мертвое лицо заиграть всеми красками жизни. Затем, остановившись, он попросил доктора Семакгюса уточнить цвет глаз покойника. После внимательного изучения корабельный хирург пришел к выводу, что некогда они были серо-голубыми.

— Сейчас раскроем ему глаза, и портрет станет как живой! — промолвил художник.

Через несколько минут все с удивлением разглядывали открытое привлекательное лицо молодого человека в возрасте от двадцати до тридцати лет, с насмешливым взором, твердо очерченным ртом и матовым цветом кожи. Рисунок поражал своим неподражаемым сходством с прислоненным к стене мертвецом и в то же время был бесконечно далек от его отмеченного печатью смерти лица.

— Боже мой! — воскликнул Сансон. — Глаза горят, волосы словно ветром раздувает, ноздри трепещут, на лбу читается работа мысли; кажется, он вот-вот заговорит с нами!

Завершив работу несколькими штрихами, смягчившими излишне резко выписанные черты, Лавале отступил и, вздохнув, сам залюбовался своим шедевром.

— Какая жалость! Я был бы не прочь познакомиться с ним.

Тем временем Николя думал о том, что человеческим останкам суждено претерпеть те же метаморфозы, что и останкам забитой на бойне скотины. Однако он надеялся, что в день Страшного суда Господь вновь дарует каждому его гордое тело и этот молодой человек, чей труп сейчас стоит у стены и вскоре будет обезображен во время вскрытия, явится пред ликом Господа во всей красоте своей молодости, таким, каким он предстал перед ними на портрете.

— Как мне благодарить вас, сударь?

— Удостоить меня своей дружбой и принять мое приглашение на ужин: приходите, когда вам будет угодно. Если позволите, я заберу с собой наброски. Лицо красиво, и мне хотелось бы продолжить его изучение.

— Никаких возражений. Папаша Мари проводит вас и проследит, чтобы мой экипаж благополучно доставил вас на улицу Шьен.

Когда художник вышел, палач и Семакгюс, сбросив фраки, надели длинные кожаные передники; обычай этот завел корабельный хирург, он же заказал у военного портного два таких передника.

— Глядя на такой прекрасный портрет, у вас, пожалуй, может возникнуть желание умереть, — насмешливо изрек Семакгюс.

Бурдо раскурил глиняную трубку и, выпуская частые колечки дыма, принялся точить перо, намереваясь, как обычно, вести протокол. Вскрытие началось с осмотра одежды и предметов, найденных в карманах и вокруг тела. Мертвеца снова уложили на большой дубовый стол. Николя принялся перечислять.

— Холщовые штаны до колен. Рубашка из тонкого батиста и черный шейный платок. Жилет из дешевого шелка с серебряными пуговицами без опознавательных знаков. Фрак из шерстяной материи, название которой мне неизвестно…

Нацепив на нос очки, Семакгюс подошел поближе.

— Не та ли это ткань, из которой шьют свои ливреи кучера лондонских фиакров?

— И где вы только не были!

— Пожалуй, в Китае. Но, заметьте, я не могу сказать с уверенностью!

— Я покажу кусочек моему портному, мэтру Вашону. Хлопчатобумажные чулки, пара башмаков без пряжек. Похоже, в карманах нет ничего, кроме носового платка из тончайшего батиста. Не может ли этот платок принадлежать даме?

Он передал платок Бурдо.

— Вполне возможно, но инициалов нет. Больше ничего?

— Абсолютно. И это странно.

— Значит, — продолжил инспектор, пытаясь поставить себя на место того, кто сделал все, чтобы воспрепятствовать опознанию жертвы, — придется искать опознавательные знаки на теле.

— Вы правы. Что ж господа, теперь ваша очередь. Быть может, труп окажется более красноречивым?

Непроизвольным жестом Николя повернул портрет лицом к стене: ему не хотелось, чтобы изображенный на нем живой человек видел, какому надругательству подвергнут его мертвое тело. Он отметил, что подпись Лавале поставил на обороте. Вынув из кармана узорчатую золотую табакерку, некогда подаренную ему графиней дю Барри, он по привычке вздохнул, глядя на украшавший крышку портрет покойного короля, взял понюшку и принялся долго и с удовольствием чихать.

После ритуального спора с Сансоном, кому рассказывать первым, Семакгюс торжественным тоном начал:

— Труп мужчины в возрасте от двадцати пяти до тридцати лет… Тело лежало лицом вниз, хотя с той стороны на трупе не обнаружено ни единой царапины.

— Простите, друг мой, — кротко произнес Сансон, — тем не менее мы обязаны отметить вот это…

Подойдя к телу и склонившись над его бледным челом, он снял с него несколько вдавившихся в кожу крошечных камешков.

— …да, вот это! Я могу объяснить сей факт только тем, что после падения тело перевернули. Судя по словам Бурдо, успевшего до вашего прихода описать нам место преступления, веревка, свитая из простыней, разорвалась и жертва под собственной тяжестью упала на землю спиной, лицом вверх. Повреждения, повлекшие за собой смерть, могли появиться только при таком падении и…

— Полностью с вами согласен, — произнес Семакгюс, уязвленный, что сам не придал значения этой мелочи. — У вас, поистине, глаз ботаника, всегда готовый выискать редкое растение; приглашаю вас вместе со мной составлять гербарий.

Снова склонившись над телом, он, бормоча себе под нос, легонько постучал по его левому плечу; присутствующие немедленно придвинулись поближе, желая уловить рассуждения корабельного хирурга.

— Именно то, что я и подозревал… Это не оборванец… он явно заботился о своем теле… Его привили против оспы, а значит, он точно не принадлежал к простонародью.

— Еще бы, — хмуро отозвался Бурдо, — простые люди пусть себе умирают от оспы, никому до этого и дела нет!

— Несчастные короли тоже, — прошептал Николя. — А народ даже не думает оплакивать их смерть!

— По наличию прививки мы можем приблизительно установить его возраст, — продолжил Семакгюс, не обращая внимания на перепалку друзей. — Знаете ли вы, что в конце шестидесятых из-за страха перед эпидемией в королевстве надолго запретили прививки? О, человеческая глупость! Впрочем…