Такова основная версия Хаима Коэна, позволяющая одним усилием уничтожить все юридические противоречия, накопленные поколениями «библеистов» вокруг таинственного ночного заседания Синедриона.

Она, в частности, поддерживается странным поведением суда в вопросе о свидетелях. Казалось бы, если Синедрион созван, чтобы заранее осудить Йешуа на смерть по обвинению в богохульстве, как это полагали евангелисты, ничего проще нет, чем найти подходящих свидетелей. Сам Иисус не раз подчеркивал, что «говорил явно миру» (Ин 18:20), учил в Храме, «где весь народ с утра приходил Нему» (Лк. 21:38). Видимо, не так трудно найти людей, готовых изложить суду то, что говорилось открыто и явно, на людях. Но Синедрион признал всех — «лжесвидетелями»! Таким образом, возможные свидетели на будущем суде у Пилата заранее «дисквалифицировались».

Прежде чем перейти к анализу последнего аргумента Коэна, объясняющего, почему хитроумная тактика Синедриона провалилась, разберем еще одну существовавшую ранее в науке гипотезу относительно этого заседания — так называемую «гипотезу предварительного следствия».

По этой гипотезе Пилат неслучайно отдал Йешуа на ночь еврейским судьям. Они были на самом деле не судьи, а следователи, выполнявшие некое задание для римского прокуратора, готовившими для него следственное дело. В таком случае отпадают почти все юридические возражения: заседать суду, конечно, нельзя, но совещаться людям в рабочем порядке как органу не судебному, но политико-административному — можно; можно и вести допрос обвиняемого — это не запрещено на следствии; можно и даже должно собраться не в Храме, а в частном доме, ведь не суд, а просто совещание; можно подбирать тех или иных свидетелей. Да и побить обвиняемого при надобности — тоже не запретно…

И так далее.

Гипотезу Коэн опровергает следующим образом.

Предварительное следствие должно вестись так, чтобы подготовить последующий суд. В таком случае и допросы, и пункты обвинения должны формулироваться так, чтобы потом на суде они могли быть проверены в ходе судебного следствия. Но между ходом ночного заседания и ходом утреннего суда у Пилата нет ничего общего! Ночью Йешуа обвиняют и допрашивают по сути религиозной доктрины — обвинение сводится к «богохульству». Синедрион ведет допрос исключительно по проблемам, подлежащим его, а не римской юрисдикции! Перед Пилатом же его обвиняют в том, что он «возмущает народ», «развращает народ» (Лк 23, 5 и 14), что он «злодей» и «самозванец, делающий себя царем» (Ин 18: 30 и 19: 12). Но никто не задал тот вопрос, констатирует Коэн, который на утро задаст Пилат и который, единственный, будет интересовать римского судью: «Ты — Царь Иудейский?»…

Здесь я хочу вмешаться в ход рассуждений юриста.

Мне кажется, что интереснейшие логические и эмоциональные выкладки, свойственные мышлению юриста, не должны заслонять от нас очевидных проблем, которые возникнут вместо прежних, если принять гипотезу Коэна.

Первое. Зачем Пилат, если он не нуждался в содействии Синедриона, отдал ему узника на ночь?

В чем вообще заключался в этом казусе интерес Пилата?

Почему евангелисты так настойчиво и страстно обвиняли в предательстве именно Синедрион?

Почему сам Иисус, по словам Иоанна, тоже считал первосвященника (или Синедрион?) куда более виновным в своей погибели, чем некоего чиновника, отдавшего его в руки палачей?

«Пилат говорит Ему: „Мне ли не отвечаешь? Не знаешь ли, что я имею власть распять Тебя и власть имею отпустить Тебя?“ Иисус отвечал: „Ты не имел бы надо Мной никакой власти, если бы не дано тебе было свыше; посему более греха на том, кто предал Меня тебе“» (Ин 19:10–20).

Чтобы понять, где пересекались интересы Пилата с интересами, которые имелись у еврейских судей, согласно концепции Х. Коэна, нам придется сделать еще одно отступление от сюжета — задуматься о психологии и служебной позиции пятого прокуратора Иудеи всадника Понтия Пилата.

Евреи считались привилегированным народом в Римской империи. И — параллельно — народом ненавидимым.

Привилегии были дарованы им «принцепсами»: Юлием Цезарем, Октавианом Августом, Тиберием и Клавдием. Привилегии, естественно, выделялись им не из-за какой-то необъяснимой симпатии принцепсов к странному восточному народцу. Нет, евреи на протяжении римской истории успели показать себя общиной, чрезвычайно заинтересованной в порядке и стабильности в басссейне Средиземного моря: они уже тогда играли крупную роль в ремесле и международной торговле (которая являлась де-факто внутриимперской торговлей). Император, даже самый жестокий для своих приближенных, казался евреям неким гарантом порядка — после эпохи гражданских войн, разрывавших финансовые и торговые связи между регионами. Потому в конфликтах, которые разворачивались у императоров с внутренней оппозицией, еврейские политики во всех концах Pax Romana поддерживали центральную власть. Внутренней же оппозицией тогда считались, прежде всего, сенаторы, единственные лица, кто еще сохранял не только номинальную функцию перед лицом «первого из сенаторов» (такой официальный гражданский титул носили императоры), но и принимали участие в реальном управлении Римом.

Соответственно среди сенаторов и близких к ним высших чиновников государственного аппарата (особенно — греков) имелось немало могущественных противников еврейской общины — хотя бы в пику принцепсам-императорам. Эта антипатия подогревалась противоречием обычаев и законов еврейства с общепринятыми имперскими нормами. Например, постулатом еврейской религии значилось: «Не сотвори себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху и что на земле внизу, и что в водах ниже земли» (Второзак. 5:8), и в любом, даже самом снисходительном варианте еврейской религии эта догма понималась как запрет на изображение обожествленных идолов. Между тем, римляне обожали выставлять изображения своего бога — императора в общественных местах. Евреям была дана привилегия — не вносить изображения императора в Храм и вообще в Иерусалим, но само собой понятно, что такая привилегия весьма не нравилась даже их покровителям-императорам и тем давала отличный повод ненавистникам провоцировать и преследовать их на просторах империи. И синагоги в городах, расположенных вне Эрец-Исраэль, не были защищены от внезапного появления там штандарта с портретом идола-императора…

Когда в начале 20-х гг. молодой наследник Августа, таланливый полководец и изощренный политик Тиберий был провозглашен очередным «принцепсом», сенаторы окунали его в позорные потоки непристойной лести (говорят, выходя из Сената, он иногда жалел, что вообще принадлежит к человеческому роду!) и одновременно — постоянно занимались интригами и даже заговорами против его политики (что и завершилось его убийством — он был задушен). К середине 20-х гг. он всех вроде победил, опираясь на сосредоточенные возле Рима девять когорт наемных гвардейцев-преторианцев во главе с их командиром — Элием Сеяном. Прежнее двоевластие — император-сенат сменилось новым дуэтом власти — Тиберий-Сеян. Сеян хотел, чтоб ему тоже воздавались почести, как богу. Его изображения стали почитать повсюду, кроме «провинции Сирии», в чем, естественно, виновными оказались евреи. В 31 г., однако Тиберий сыграл в другую игру — оперевшись на уцелевших сенаторов, провел через сенат осуждение Сеяна и уничтожил не только его, но всю его семью, включая малолетних детей… «После смерти Сеяна, — пишет Филон Александрийский, — для Тиберия сразу стало ясно, что обвинения против римских евреев были сфабрикованы самим Сеяном, который хотел стереть с лица земли еврейскую расу… Тиберий издал инструкцию для правителей провинций, что они должны уважать самих евреев и и их законы»(54).

И вот теперь, покончив с неизбежной преамбулой, настала пора сообщить, что назначение Пилата пятым прокуратором Иудеи было инспирировано в 25 году н. э. его покровителем — Сеяном. Естественно, что, по словам Иосифа Флавия, тот и решил «начать с демонстрации своего презрения к еврейским законам». Внес штандарты с изображением императора в Иерусалим! Пилат проявил немалое коварство: не желая повергнуть операцию опасному риску, внес штандарты в город глубокой ночью. Когда жители проснулись, портреты императора стояли у главных общественных зданий столицы. Он, конечно, хотел проучить этих строптивых туземцев, показать им — «что приемлемо, что само собой разумеется для других народов, подвластных Риму, должно быть принято и евреями тоже». У других народов есть свои культы? Есть! И есть города, не менее для них святые, чем Иерусалим для евреев? Есть. Но те смирились с изображением божественного Августа на улицах? Смирились. Вот и евреи пусть смирятся. Никаких поблажек — пришла теперь и в Иерусалим новая эпоха.