— Глупостями занимается… Пинкертон хренов…

Осокин как-то очень по-хозяйски плюхнулся на кровать Дебби. Так, словно прожил в этой комнате не один год. Дебби едва заметно вздрогнула и посмотрела в мою сторону. Я старался не обращать внимания.

— Выпьешь кофе? — спросила она.

— Хорошо бы, — сказал Осокин, — замерз как собака.

— А я, пожалуй, пойду, — сказал я. — Дела, знаете ли.

— Погоди, Илья. Попьешь кофе и пойдешь.

Спорить и настаивать было глупо, и я согласился. Дебби снова отправилась на кухню. Мы с Осокиным остались вдвоем.

Осокин курил, а я молча слушал, как Дебби на кухне моет чашки. Болтать не хотелось… Никогда бы не поверил, что вот так вот буду молчать — и с кем? С Лешей Осокиным! Бред какой-то!

— Стогов, когда ты так молчишь, я чувствую себя полным кретином.

— Может быть, ты и есть полный кретин?

— Дуешься?

— Да пошел ты!..

— Дуешься, дуешься… Я тебя знаю. А чего дуться-то? Ты, Стогов, ни о чем не хочешь меня спросить?

— Хочу.

— Ну так спроси.

— Леша, скажи пожалуйста, сколько сейчас времени?

— Не строй из себя черт знает что. Ты что — не знаешь меня?

— Знаю.

— Тьфу ты! Я ведь не об этом. Ты же не знаешь, что здесь вчера было!

— Леша, я знаю тебя шесть лет. Что еще я должен у тебя спросить?

— Мы же мужчины. Ты должен меня понять… Черт! Я не так сказал. Я не в этом смысле. Ты пойми — неужели…

— Леша, повторяю второй и последний раз: не пойти ли тебе на хрен, а?

— Ну что ж… По крайней мере я пытался все тебе объяснить.

Осокин усмехнулся и закурил новую сигарету.

Я не чувствовал ни злобы, ни раздражения. Только почти физическую горечь. Об этом парне я знал чуть больше, чем о себе самом. Если и был у меня когда-нибудь друг, то его звали Леша Осокин. Я пил с ним, болтался по клубам, пару раз даже боксировал в редакционном спортзале — один раз выиграл я, второй он. Вряд ли для того, чтобы понять друг друга, нам нужны были какие-то слова.

— Ты тоже пойдешь вечером в метро? — спросил он наконец.

— Пойду.

— Капитан вызвал?

— Ага.

— Смотри… Не нравится мне этот твой капитан. Ирландцы уедут, их не достанешь. А мужику галочку в отчете раскрываемости ставить. Достанет он тебя, помяни мое слово, достанет.

— Посмотрим, — сказал я.

— Чего он там хоть устраивать-то собирается? Надеется, что на месте преступления убийца сам расколется?

— Не знаю.

Мы помолчали.

— А я сегодня на работе был, — сказал Осокин.

— Ну и как там?

— Все, как обычно, Степашин про тебя спрашивал. Когда это, говорит, наш горячо любимый спецкор Стогов на рабочем месте появится?

— А что — на подходе новая партия гостей из Ирландии?

— Он какую-то тему для тебя придумал. Хочет поручить крупное журналистское расследование.

— Меня его идеи в последнее время пугают. Как что-нибудь подсунет — потом хоть вешайся.

— Насколько я понял, он хочет поручить тебе порыться в том деле с английскими спецслужбами. Ну, ты, наверное, слышал — какой-то наш супермен в Лондоне захватил целый автобус детишек и смылся с денежками британских налогоплательщиков.

— Хорошо бы он заслал меня на годик-другой в тыл врага. Так сказать, выяснить все на месте… Хотя на самом деле Степашин меня уже достал. То ирландские журналисты, то английские шпионы… Может, мне вообще не ходить завтра на работу?

— Брось ты, — махнул рукой Осокин, — по-моему, там все проще. Просто выяснились какие-то новые детали, и он хочет, чтобы ты написал комментарий. Мне девчонки из компьютерного зала показали, что приметы нашего супермена введены в Интернет. Вроде у него ни единой особой приметы нет — только наколка чуть повыше запястья. В виде морского змея, пожирающего подводную лодку.

Сигарета выпала у меня из руки.

— Что?!

Осокин вытаращился на меня ничего не понимающими глазами.

— Ты чего? — спросил он.

— Что ты сказал? Повтори!

— Да что с тобой?

— Что ты сказал?!

— Ну как что сказал… Сказал, что у разведчика, который взял в заложники школьный автобус в Лондоне, была наколка. В виде морского змея…

— Да нет! До этого!

— Когда до этого-то?! Ты объясни толком, в чем дело?!

Осокин привстал на кровати — он явно не понимал, что со мною творится. А у меня перед глазами из отдельных фрагментов выстраивалась ясная до мельчайших подробностей картина.

— Знаешь, Леша, — сказал я внезапно осипшим голосом. — Похоже, я знаю, кто и из-за чего убил Шона.

19

— Ну что, — сказал капитан, взглянув на часы, — уже полвторого. Начнем, пожалуй.

Он обвел всех нас проницательным взглядом холодных глаз и несколько раз прошелся взад-вперед по туннелю. Наверное, в какой-нибудь школе, или где там, черт подери, учат этих кагэбэшников, есть специальный предмет — «Отработка проницательного взгляда холодных глаз», и наш капитан имел по этому предмету твердую пятерку. Во всяком случае ночью, в туннеле, при свете тусклых прожекторов и на фоне множества блестящих металлических поверхностей смотрелся он весьма внушительно.

— Я помню, что через несколько часов вам нужно быть в аэропорту. Обещаю — мы не задержимся дольше, чем будет необходимо… Сейчас на соседнем перегоне ведутся ремонтные работы, и, по логике вещей, здесь сейчас должна работать целая куча ремонтников. Но я распорядился, и специально для нас этот отрезок пути перекрыли. — Он взмахнул рукой куда-то в глубь черного жерла туннеля. — Через каждые сто метров у нас есть специальные шлюзы для защиты от оползней. Сейчас эти шлюзы закрыты. Бетонная стена полуметровой толщины. Мы здесь в полном одиночестве, полностью отрезаны от всего мира. Так что мешать нам не будут. Успеем обсудить все, что собирались.

Капитан многозначительно замолчал и посмотрел на всех нас. Мы посмотрели на капитана. Интересно, подумал я, зачем он все-таки нас здесь собрал?

Тогда, неделю назад, все было просто — мы и он. Мы подошли к запертой на ночь станции метро, он провел нас вовнутрь… А когда мы вышли из туннеля, нас было уже на одного человека меньше. Теперь же все было обставлено иначе, куда серьезнее. В полночь все подходы к станции были перекрыты омоновцами в камуфляжной форме, и на каждом отрезке пути нас встречал колючим взглядом офицер того же Комитета, где служил капитан Тихорецкий. Правда, брать с собой в туннель провожатых капитан отказался, и в результате на месте происшествия мы оказались одни. Пока мы миновали все уровни охраны, пока спустились в туннель — дело приближалось к двум часам ночи. Тихорецкий что-то буркнул в висевшую у него поверх пиджака рацию, шлюзы закрылись, и мы оказались запертыми. Разговаривай сколько хочешь, можешь даже орать, если очень хочется, — все равно никто не услышит… Впрочем, если моя догадка была верной, то никто ничего и не должен будет услышать. Все пройдет тихо и без лишней суеты.

Курить хотелось зверски. Я огляделся. Ирландцы стояли, сбившись к кучку, капитан — чуть поодаль. Немного впереди на пожарном стенде висели все те же ведро, совковая лопата и топор. Отмытый и даже, похоже, заново покрашенный.

Как-то раз я брал интервью у известного в городе парапсихолога, и он, помню, долго рассказывал мне, что, мол, есть в нашем городе такие аномальные зоны, что-то вроде «черных дыр», в которые стоит только попасть — и непременно начнут происходить неприятности. Что на перроне станции метро «Технологический институт» есть отрезок, с которого в год сигает под поезд больше народу, чем с любого другого перрона во всем метрополитене. «А что делать? — сокрушался собеседник. — Энергетически загрязненное место!»

Интересно, подумал я, а стал ли теперь, после всего, что здесь случилось, этот перегон метро такой вот «черной дырой»? В привидения, бродящие неприкаянными по неосвещенным туннелям, я не верил никогда, но знать — вот здесь, на этом самом месте, был убит симпатичный простофиля Шон, было, честное слово, неприятно.