Я оставался одним из последних с тремя офицерами Выборгского полка, двумя моими адъютантами и несколькими солдатами 8-го Егерского и Выборгского полков, которых я собрал с трудом близ моста. Я потерял в канале мою, еще в Сокольнице раненную лошадь, но ушел с этими офицерами только тогда, когда французы подошли на 30 шагов.

Мы шли всю ночь и только в 4 часа утра присоединились к остаткам армии на шоссе в Венгрию, близ деревни Кобершип.

От Аугеста французы нас не преследовали. Они остановились на каналах и ограничились преследованием огнем. Близ Тельница они наступали успешнее, но генерал Дохтуров со своим Московским полком, сохраненным им в порядке после очищения Тельница, прикрыл отступление благодаря своему хладнокровию, храбрости и знаниям, которые он обнаруживал при всяком удобном случае»[105].

В сражении у Аустерлица были убиты и ранены 21 тысяча русских и 6 тысяч австрийцев. Трофеями французов стали 133 русских и 22 австрийских орудия. Французские потери оцениваются разными историками в 9—12 тысяч человек.

В самом начале сражения Александр I и Франц II бежали с поля боя в разные стороны. Кутузов получил ранение в лицо и едва спасся от плена.

Наполеон желал мира и не стал добивать разрозненные русские и австрийские части, отступавшие в полнейшем беспорядке.

Через два дня после битвы, 22 ноября (4 декабря) состоялась встреча Наполеона и Франца II, в ходе которой были подписаны предварительные условия перемирия. Согласно одному из них, французы согласились, чтобы русские войска беспрепятственно возвратились в свои пределы.

Александр I бросил армию и через Витебск спешно бежал в Петербург. А армия Кутузова «трудными путями, в худое время, самою беднейшею частию Венгрии, прошла через города Кашау, Эпериес и, переправясь через Карпатские горы близ Бартфельда, спустилась в Галицию, неподалеку от местечка Дукли...

В день сражения при Аустерлице корпус генерал-лейтенанта Эссена находился в расстоянии небольшого перехода, и он, отступив другою дорогою, соединился с нами в Галиции», — так писал участник перехода Алексей Петрович Ермолов[106].

Любопытно, что в нашем богоспасаемом отечестве писать об Аустерлицком сражении было нельзя. В «Санкт-Петербургских ведомостях» было передано сообщение из Ольмюца от 29 ноября: «Соединенная Российская и Австрийская армия пошла двумя маршами против неприятеля, который, кажется, желает избежать сражения, по крайней мере в сей стране. Главная квартира обоих императоров была вчера, 28-го, в Вишау». Однако в следующих номерах газеты ничего не сообщалось о том, чем закончился этот марш. И лишь через две недели в газете появилось сообщение о том, что 6 декабря в Австрии заключено перемирие и что император Александр прибыл в Витебск и следует в Петербург[107].

Зато почти все русские офицеры и генералы — участники сражения — распускали слухи о фантастической храбрости и героизме русских войск. В подтверждение этому на них посыпался буквально дождь наград. За Аустерлиц получили высший военный орден св. Георгия сам Александр I и князь Петр Долгоруков, тот самый, который дерзил Наполеону и о котором император едко заметил: «Этот молодой хвастунишка разговаривал со мной, как с русским боярином, ссылаемым в Сибирь»[108].

Граф Ланжерон о Долгорукове высказался гораздо лаконичнее: «Ошибка природы».

«Старые армейские служаки, чью грудь украшали очаковские, измаильские кресты и ордена за Итало-Швейцарский поход, называли вновь награжденных "кавалерами аустерлицого поражения"»[109].

Но ведь кто-то должен был оказаться козлом отпущения? Ими Александр I сделал тех, кто предлагал отступать под Аустерлицем — Кутузова и Ланжерона. Понятно, что отдать их под суд царь физически не мог. Но оба попали в опалу. Так, Кутузов, единственный способный полководец в русской армии, был отправлен в почетную ссылку — он получил пост киевского генерал-губернатора.

После Аустерлица Наполеон возвратился в Шернбруннский дворец Габсбургов. Через неделю после Аустерлица, 10 декабря, было объявлено, что курфюрст Баварский провозглашен королем с расширением его владений. 11 декабря королем стал курфюрст Вюртембергский, а 12 декабря курфюрст Баденский получил титул великого герцога.

Академик А.З. Манфред писал: «В том же декабре, озаренном "солнцем Аустерлица", Бонапарт в торопливом письме к баварскому королю просит руки его дочери, принцессы Августы для своего пасынка Евгения Богарне. Почти в то же время он сватает ближайшую родственницу Жозефины, Стефанию Богарне за сына вюртембергского короля. Он озабочен дальнейшими матримониальными планами.

Эти брачные контракты и проекты конца 1805 года заслуживают некоторого внимания. Не потому, что они якобы доказывают преданность Бонапарта своему клану, как в том уверял Фредерик Масон, или его буржуазную рассудительность, по представлению Артюра Леви. Эти аспекты вряд ли вообще интересны. Брачные предприятия 1805 года доказывают нечто совсем иное. Прежде всего они показывают, как узко были использованы плоды аустерлицкой победы, как ограниченно было понято ее значение...

Первая итальянская кампания Бонапарта была замечательна не только чисто военными операциями, но и смелой стратегией социальной войны. Аустерлиц в еще большей мере открывал широкий простор смелой социальной политике. Сколько порабощенных народов стонало под скипетром империи Габсбургов? Если бы Бонапарт оставался верен принципам антиавстрийской кампании 1796 года, стратегии социальной войны с ее ориентацией на союз с угнетенными народными массами, в каком выгодном положении он оказался бы после Аустерлица. Он мог бы провозгласить освобождение венгров, чехов, словаков, поляков, он мог бы смелой антифеодальной политикой привлечь австрийскую буржуазию, поднять на борьбу буржуазию и народ германских земель. Аустерлиц мог бы стать началом могучей, неодолимой антифеодальной и национально-освободительной революции в Центральной Европе, он мог бы стать повторением итальянского 1796 года, но с еще большим размахом... Он мог бы, но не стал»[110].

Ну, что ж, возможности Бонапарта академик оценил верно, но вывод заставляет желать лучшего. Давайте применим к его действиям классическую формулу Клаузевица[111]: «Война есть продолжение политики иными средствами».

Действительно, Наполеон мог развалить лоскутную империю Габсбургов. Но зачем? Устроить всеевропейское восстание против правящих классов? Наполеон же хотел одного — мира, который бы обеспечил как безопасность Франции, так и ее политические и торговые интересы.

7 декабря 1805 г. в Шернбруннский дворец на прием к императору прибыл прусский министр Гаугвиц. Из Берлина до Вены он добирался целых три недели, и эта его намеренная медлительность была вознаграждена. Гаугвиц явился к Наполеону с одной целью — поздравить с победой. Грозный ультиматум, который он вез, был глубоко спрятан. Наполеон не обманывался в намерениях прусского правительства. «Эти поздравления были предназначены другим. Судьба изменила их адрес», — сказал он Гаугвицу.

15 (27) декабря состоялась еще одна встреча императора с Гаугвицем, и Наполеон вновь предложил Пруссии союз с Францией. Он без труда преодолел колебания министра, показав ему донесение Талей-рана, в котором сообщалось, что Австрия требовала Ганновер. Наполеон тут же предложил отдать Ганновер Пруссии. И этого оказалось достаточно. Всегда колеблющийся Гаугвиц на этот раз, не раздумывая, поставил свою подпись под договором, который тут же был составлен Дюроком.