"Пошла она в дамскую комнату, — рассказывал мне таксист на одном таком острове. — А они, сам знаешь, что это за народ, решили, что вот прется тут черная. И говорят ей: нет, простите, черным нельзя пользоваться дамской комнатой". Таксист гогочет. "Не знали, что она жена министра, а, парень! Извинялись как настеганные! Мы тут таких вещей не любим". Для таксиста это был личный триумф: жене министра, пусть и никому другому, разрешалось "слияние" с белыми туристами.
Посадка на несколько минут в Сент-Люсии. Взлетно-посадочная полоса была у самого моря, здания аэропорта походили на железнодорожный вокзал. "Напоминает старый добрый Тобаго", — сказал какой-то турист в шортах. Моя депрессия достигла крайней точки.[*]
Мартиника — это Франция. Приезжая сюда из Тринидада, чувствуешь, что пересек не Карибское море, а Ла-Манш. Полицейские — французы, таблички с названиями улиц на бело-голубой эмали французские, кафе французские, меню французские и оформлены на французский манер. На юге пейзаж не слишком тропический: холмистые пастбища, истощенные земледелием, с черными колтунами деревьев тут и там, тонкие коготки и узкие язычки земли, запущенные в открытое море напоминают умеренный пояс, Корнуолл. В отличие от других островов, где есть один город, притягивающий к себе всю островную жизнь, Мартиника полна небольших французских деревушек: каждая со своей церковью, mairie[1] и военным мемориалом (Aux Enfants de… Morts pour la France)[2], каждая со своей историей и со своими героями, чьи потомки имеют в церкви собственные скамьи. Радиостанция объявляет себя как "Radiodiffusion Française"[3]. Политические плакаты — Voter Oui a de Gaulle[4] (недавно прошел референдум) и Meeting de Protestation: Les Colonialistes Ont Assasiné Lumumba[5] — принадлежат метрополии и не похожи ни на что на Карибах. Табачные киоски ломятся от "Голуаза", рекламируется чинзано и Сен-Рафаэль[6] и Paris-Soir[7]. Только люди в основном черные.
Они черные, но французы. Ибо Мартиника — это Франция, законно учрежденный французский департамент, настолько ассимилированный и интегрированный, что Франция, или то, что принято считать этой страной, редко даже когда упоминается по имени. "М. Césaire est en métropole"[8] — сказал мне chef-de-cabinet[9] как если бы мсье Сезар просто отправился на автомобильную прогулку на выходные, а не пролетел 3000 миль до Парижа. Этот миф об интегрированности доводится до такой степени, что по загородным полям Мартиники вьются не иначе как routes nationales[10], которые должны бы вести в Париж.
Даже тридцать лет назад, как пишет Джефри Горер в книге "Африка танцует", житель Мартиники во французской армии в Западной Африке официально числился французом и стоял выше уроженца Африки, с которым его не смешивали. Времена изменились; на Мартинике я общался с одной негритянкой, здешней уроженкой, которая вернулась из Сенегала из-за африканского расизма — для нее совершенно необъяснимого проявления первобытной примитивной извращенности; она рассказывала об этом с горечью, а себя называла une française[11]. В ресторане во время нашествия туристов я увидел, как белая женщина повернулась к черной мартиниканке в солнечных очках и сказала "Nous sommes les seuls français ici"[12]. "Вы англичанин?" — спросил меня белый мартиниканец. "Нет, — сказал я, — я из Тринидада. "Ah! — сказал он, улыбаясь. — Vous faites des nuances!"[13] Александр Бертран, мартиниканский художник, не вполне довольный ситуацией на острове и склонный к национализму, захотел подробнее узнать о расовых беспорядках в Англии. Что их вызвало? Он не мог понять, как могут расовые предрассудки существовать в такой стране, как Англия. У него чуть трубка изо рта не вывались, когда я рассказал ему о дискриминации при обеспечении жильем и работой; это было почти как объяснять устройство Земли жителю другой планеты. "Я рад, что я француз", — вырвалось у него. Слово было сказано. "Ну, то есть мартиниканец с французским гражданством". Более чем Англия для вест-индского британца или даже Голландия для суринамца, для мартиниканца Франция — материнская страна. Во Франции ему открыты любые дороги, и он гордится этим. Нет ничего удивительного в том, что французский вест-индец представляет один крупный французский город в Национальной ассамблее и некоторое время был конституционным преемником де Голля.
Доктор Сен-Сир, представитель одной из самых известных цветных семей Мартиники, пригласил меня на ленч в воскресенье в загородный дом родителей своей жены в Сент-Анн[14]. Сен-Сир был высоким, крепким мулатом, но через минуту его расовая принадлежность забывалась, оставались лишь его французские жесты, французская речь, французские манеры. По дороге на юг мы остановились, чтобы встретить других гостей, двух мужчин и женщину из Франции, которые ждали нас в машине на обочине. Мы опоздали, и многословные извинения Сен-Сира были мгновенно сметены одним из французов: "Mais c’est ma faute. On ma dit qu’aux Antilles il est impoli d’arriver a l’heure".[15] После этого обмена любезностями мы начали свое путешествие, остановившись в нескольких местах полюбоваться видами, которыми принято любоваться, в течение стольких минут, сколько принято ими любоваться. Миновав гладкие коричневые склоны Ла Моннеро, мы въехали в Воклен, где — рыбачьи лодки прибывали точно по заказу Сен-Сира — остановились еще раз, чтобы полюбоваться живописными сценами рыбного торга. И наконец — Сент-Анн.
Нас представили мадам Сен-Сир, ее отцу и двум братьям, которых по внешности и обаятельной манере держаться было не отличить от французов. Гости все прибывали, в новых машинах, вверх по бетонной дороге между стройными деревьями, через старые ворота, в просторную усадьбу с просторным домом, насчитывавшим сто пятьдесят лет, — древность, по меркам Тринидада. Мы сидели на веранде с невысоким ограждением, пили коктейли из рома, молока и мускатного ореха, грызли пряные рыбные чипсы и смотрели вниз, мимо ржавеющей ромовой фабрики на море. Вдали виднелась Алмазная скала, освещение непрестанно менялось, меняя и все оттенки моря и неба; когда начиналась изморось, Алмазная скала пропадала.[*]
Приехал префект, невысокий корсиканец с грубоватыми чертами лица. Префекта и его красивую седую жену приветствовали стоя.
Доктор Сен-Сир объявил перед ленчем короткий заплыв для всех желающих. Я переоделся в одной из спален наверху. Кровать была высокая, широкая, массивная. На полке стояло несколько старых книг, в том числе старое издание Le Cathédrale[16], потемневшее и тронутое сыростью настолько, насколько это случается только со старыми французскими книгами. Когда-то оно свидетельствовало о тонком французском вкусе, теперь отражало судьбу не вест-индского — французского дома, в котором старшие состарились, дети выросли и разлетелись и читать стало некому.
