Все, что сделало индийца чужим для общества, придало ему силы. Его чуждость отстранила его от борьбы черных и белых. Он подчинялся системе табу, как никто другой на острове; у него были сложные правила касательно пищи и того, что чисто, а что нет. Его религия даровала ему ценности, которые не были белыми ценностями остального общества, и спасла его от презрения к самому себе: он никогда не терял гордости за свое происхождение. Еще более важным, чем религия, была его семья, этот закрытый, самодостаточный мир, погруженный в собственные склоки и ссоры, столь же трудный для проникновения извне, как и для освобождения кого-то из его членов изнутри. Он был защитой и заточением, этот недвижный мир, ожидавший своего распада.

Ислам — статичная религия. Индуизм лишен организованности; в нем нет твердых предписаний, нет иерархии; он постоянно обновляется и зависит от регулярного появления учителей и святых. В Тринидаде он мог лишь увянуть. Однако его запреты все еще крепки. Брак между неравными кастами лишь с недавних пор стал допустимым, брак между представителями разных религий пока еще может разрушить родственные связи, брак между представителями разных рас немыслим. Лишь городской индиец, представитель среднего класса и новообращенный христианин смогли выйти из рамок индийского мира. Индиец-христианин был более либерален и во всех смыслах легче приспособлялся, но, далеко отстав от негра на тяжелом пути к белому миру, он был и куда уязвимей.

Сами по себе, в своих деревнях, индийцы могли жить полноценной общинной жизнью. Это был мир, изъеденный завистью и враждой, межсемейной и межобщинной, но это был самостоятельный мир, община внутри колониального общества, свободная от него, живущая на двойном, тройном расстоянии от центральной власти. Здесь люди были преданы тому, что видели: семье, деревне. В результате сложился тот тип деревенского кланового вождя, которого индиец предпочитает видеть среди политиков. Из этого ясно и почему правление индийцев оказалось настолько беспомощным, решительно неспособным справиться с партийными и прочими политическими механизмами.

Сообщество с деревенским сознанием, ориентированным на деньги, духовно застывшее, ибо отрезанное от корней, с религией, низведенной до ритуала без всякой философии, принадлежащее меркантильному колониальному обществу. Это сочетание исторических случайностей и национального темперамента сделало тринидадского индийца жителем колониальной страны, даже более лицемерным, чем белый.

Огромная часть напора негра происходит от его желания определить свое положение в мире. Индиец, не знающий таких проблем, всегда довольствовался самыми близкими связями. Неважно, владел ли он родным языком, отправлял ли свой культ, но знание о том, что страна по имени Индия существует, всегда служило ему ориентиром. Он не испытывал никакой особенной привязанности к этой стране. Не раз говорилось, что индийская независимость 1947 года подогрела индийский расизм в Тринидаде, но это слишком простое объяснение. Тринидадский индиец, которого волновала борьба за независимость и который вкладывал большие деньги в различные фонды, отказался от Индии в 1947 году. Борьба была закончена, позор был смыт, и он мог без всяких угрызений начать обустраиваться в легком, нетребовательном обществе Тринидада. Индийцы, которые поехали было в Индию, вернулись, недовольно рассказывая о тамошней нищете и убежденные в собственном превосходстве. Отношения между индийцами из Индии и индийцами из Тринидада очень быстро переросли в отношения молчаливой неприязни между метрополией и колонистами, между испанцами и латино-американцами, англичанами и австралийцами.

1947 год — это не дата. Датой был 1946 год, когда впервые были проведены всеобщие выборы в Тринидаде. Именно тогда юристы-дилетанты и деревенские вожди выступили самостоятельно, не только в индийских районах, но и по всему острову. Именно тогда громкоговорители с фургонов стали напоминать людям, что они — арийской крови. Именно тогда, как писали в газетах, один политик, который вскоре неплохо разбогател, обнажил свою бледную грудь и прокричал: «Я тож ниггер!»

Хотя сейчас скорее всего один расизм является реакцией на другой, они имеют разные корни. Политики-индийцы вырастили индийский расизм на основе безобидного эгоизма. Негритянский расизм сложнее. Это запоздалое утверждение собственного достоинства, в нем есть и горечь, и что-то от желания городской черни получить хлеба и зрелищ. Есть в нем и глубокие интеллектуальные импульсы, например, в понимании того, что проблема негра лежит не только в отношении к негру других, но в отношении негра к себе самому. Этот расизм еще и запутан, ибо негр, отрицая вину, которую белый человек ему навязывал, не может освободиться от предрассудков, которые он от него унаследовал, — двойственность, из-за которой ямайский писатель Джон Хёрн после поездки в Британской Гвианы в 1957 году писал: «Эта жалкая ностальгия, которая портит негров. Эти бесконечные извинения за ситуацию, в которой они оказались, эти бесконечные объяснения с „историческими факторами“, отсутствие какого-либо пути. Сентиментальное братство по цвету кожи, дающее дешевую радость быть „африканцем“».

В этом негритяно-индийском конфликте каждая сторона считает, что может выиграть. Но ни одна из них не видит, что их соперничество грозит уничтожить Землю калипсо.

Для тринидадского чувства юмора, с его способностью превращать серьезные международные конфликты в повод для частной шутки, весьма характерно, что неприятный и опасный участок по Вашингтон-роуд в Порт-оф-Спейне называется сектор Газа («Перестрелка в секторе Газа» — один из встреченных мною газетных заголовков), — а дальше это название будут повторять владельцы придорожных кафе в деревнях, чтобы хоть чем-то выделить свои непримечательные заведения. Так что неудивительно, что когда Конго на целые недели оккупировало первые полосы газет, то и звучные имена конголезских лидеров захватили воображение тринидадцев — Касавубу, Лумумба, Мобуту. Любой человек у власти, в особенности прораб и полицейский, стали теперь Мобуту: «Берегитесь, парни, Мобуту идет». Имена же Касавубу и Лумумба могли относиться к любому, и я лично встречал человека, чьим временным прозвищем было Даг (Хаммерсшельд[18]). Это изощренное актерство — часть любви Тринидада к фантазированию, о которой уже говорилось, и которая находит свое полное вакхическое выражение в двухдневном карнавале.[*]

А затем комедия стала трагедией. Лумумбу схватили, пытали перед фотокамерой и убили. Через несколько недель после известий о смерти Лумумбы на одной из главных улиц Порт-оф-Спейна я столкнулся с процессией. Она двигалась организованно и состояла только из негров. Они пели церковные гимны, плохо сочетавшиеся с ожесточенными лозунгами на плакатах и транспарантах — антибелыми, антиклерикальными, проафриканскими, невнятными и всеохватными. Ничего подобного раньше я на Тринидаде не видел. Это была демонстрация «сентиментального братства по цвету кожи, дающего дешевую радость быть „африканцем“», о котором писал Джон Хёрн. В ней выказало себя все самое пустое, что есть в негритянском расизме. «Сектор Газа» и «Мобуту-полицейский» представляли старый Тринидад. Процессия с гимнами — новый.

Я думал, это было всего лишь локальная «вспышка», одна из игр местной политики. Но вскоре, в путешествии, к которому я тогда готовился, я увидел, что подобные «вспышки» далеко не редкость и что они дают выход тем чувствам, которыми охвачены негры по всему Карибскому региону — чувствам смешанным, ненаправленным; это отрицание негром той вины, которую так долго на пего взваливали, это последнее, задержавшееся восстание Спартака, более радикальное, чем восстание Туссена Лувертюра, это сведение счетов по эту сторону Среднего пути.