Язык, который растет. Я показал Корли перевод Уайта, который сделал Эрсель, и увидел, что это произвело на него впечатление, хотя он и не поддерживает националистов. Он перечитал текст. «Gendri, — сказал он наконец, — Что это за слово? Не знаю, что оно значит. Оно существует только двадцать четыре часа».

Недалеко от международного аэропорта Зандерей есть деревня буш-негров под названием Берлин. Корли, Терезия и я поехали туда в субботу днем — не чтобы повидать буш-негров, которые, обитая в такой близи от столицы, переняли городские манеры, развратились и перестали быть настоящими лесными жителями, а ради ручья с черной водой — эти ручьи с черной водой в белоснежном песке заменяют суринамцам пляжи, которых на грязном южно-американском побережье не предусмотрено. Мы гребли по усеянной лилиями воде, солнце било сквозь ветви деревьев, превращая «эту кока-колу» (выражение одного суринамца) в вино. Терезия, прекраснее, чем натурщицы Рембрандта, довершала это рембрандтовское полотно.

Позже мы прошли по деревне, в которой ничего не указывало на то, что это деревня буш-негров. Вдоль грунтовой дороги стояли деревянные дома в голландском стиле, местами обнесенные изгородью; тут была даже закусочная с парой рекламных щитов. Двое голых детей катались в пыли, остальные все были одеты. Ближе к концу улицы мы услышали барабаны. Терезия мгновенно проснулась. Она побежала во двор и стала наводить справки на «негеренгелс»; получила в ответ оскорбленные реплики на голландском и вернулась к нам со словами «Hit iss in de bos»[11]. Мы отправились в bos.

Буш начинался в самом конце улицы. И там, в конце короткой петляющей в траве дорожки, в небольшом сарае, покрытом рифленым железом, были танцоры. Корли нервничал; он сказал, что слышал, как люди говорили: «К кому эти бакра (белые, чужаки) приехали? Чего они хотят?» Но мужчины и женщины, которые не танцевали, были достаточно приветливы, и мы сели на скамье на улице и стали смотреть. Виски передавали от зрителей к танцорам и обратно; пиво тоже, в стаканах. Барабанщики, музыканты с жестянками и музыканты с палками сидели в конце сарая, а перед ними, как перед алтарем, выступали танцоры, и каждый человек был погружен в свой отдельный танец: один исполнял что-то вроде казацкой пляски, другой сидел на корточках и танцевал только на цыпочках, старая женщина, закрыв глаза, делала стилизованные сексуальные движения. Пыльные ноги танцоров зрители постоянно отирали мокрыми веточками.

Сначала каждый танцор держался в своем углу сарая, но потом один крепко сложенный человек стал кидаться на землю, кричать и кататься по земле. Я подумал, что это по случаю нашего присутствия, но пот, струившийся по его лицу, был достаточно реален. Он подкатился туда, где в голубом платье сидела какая-то старуха. Она поднялась, чтобы дать ему место, и дружелюбно нам улыбнулась. «Мне это не нравится», — сказал Корли, его лицо побледнело от отвращения и тревоги. Двое человек инсценировали драку, но без всякой игривости в выражении лиц и поведении. Корли хотел уйти, но Терезия, стуча ногами в такт барабанам, уйти не пожелала.

Затем появились две странные фигуры, женщина и мужчина, с выбеленными лицами и телами. Женщина была в синей одежде, похожей на сари, с открытыми плечами, а мужчина в красном саронге и красной шапке. Они почти не танцевали. Среди этого торжества энергии они демонстрировали немощность, и время от времени мужчину приходилось поддерживать кому-нибудь из танцоров. Его выбеленное лицо не выражало эмоций, и он постоянно белил себя мелом и иногда передавал мел женщине. Танец становился все более интимным, и я почувствовал такую же тревогу, как и Корли. Я напомнил себе, что мы недалеко от города, что рядом аэропорт («Суринам живет в век самолетов», говорилось в правительственном пресс-релизе), но я был рад, когда, к негодованию Терезии, Корли настоял, чтобы мы ушли. Как только мы вышли из буша, пьяная старая женщина обняла Корли, а мужчина — Терезию. И Корли, который все это время волновался, что ему предложат выпить виски, теперь был вынужден заглотнуть небольшой стаканчик.

«Если бы я там пробыл еще полчаса, — сказал Корли, — у меня бы был сердечный приступ».

Корли родился в Парамарибо, в сорока минутах отсюда, но он ничего не знал о танце, который мы видели; Терезия тоже. Для них обоих он был так же нов, как и для меня. Несмотря на близость аэропорта и города тревога Корли не показалась мне необоснованной, а авторитетный источник, с которым я проконсультировался, тоже не принес мне успокоения. Если мои наблюдения были верны и я нашел в книге то, что нужно, это был «спиритуалистический танец»:

Рабство было отменено в Суринаме в 1863 году; так что кто-то из тех, кто родился рабом, еще может быть жив. Трудно было не думать о рабстве, и не только из-за того, что строения со всех сторон напоминают о хозяйском доме и пристройках для рабов. В Вест-Индии очень многое, как я начинаю теперь видеть, говорит о рабстве. Рабство — в растениях. В сахарном тростнике, который Колумб привез во втором путешествии, когда, к ярости королевы Изабеллы, он предложил обратить в рабство индейцев. В хлебном дереве, дешевой еде для рабов, триста деревьев которого были привезены на Сент-Винсент капитаном Блаем в 1793 году и проданы за тысячу фунтов; четыре года спустя сходное предприятие было расстроено восстанием на корабле «Баунти». Точно так же на голых землях саванны Британской Гвианы деревья кешью отмечают индийскую деревню, точно так же на Ямайке заросли «звездных яблонь» отмечают огороды рабов. (В Тринидаде, где рабство держалось лишь сорок лет, намного меньше «звездных яблонь» чем на Ямайке). Рабство — в еде, в соленой рыбе, которую до сих пор обожают островитяне. Рабство — в отсутствии семейной жизни, в смехе во время фильмов о немецких концлагерях, в пристрастии к словам, оскорбляющим ту или иную расу, в физической жестокости сильных по отношению к слабым: нигде в мире так чудовищно не бьют детей как в Вест-Индии.

Вест-индцы напуганы прошлым и стыдятся его. Они знают о Кристофе[12] и Л увертюре на Гаити, о марунах на Ямайке, но верят, что в других местах рабство было задано самой жизнью и пассивно принималось на протяжении двух веков. Не пользуется широкой известностью тот факт, что в восемнадцатом веке восстания рабов на Карибах были столь же частыми и жестокими, как ураганы, и что многие из них были подавлены лишь из-за предательства «верных» рабов. В Тринидаде почти ничего не знают о буш-неграх Суринама, хотя их история и могла бы способствовать обретению расовой гордости.

Негры-рабы в Суринаме всегда сбегали в буш — на более мелких островах такой возможности просто не было, — но движение стало общим только после 1667 года, в промежутке между уходом британцев и водворением голландцев. На протяжении последующих ста лет оно нарастало, жестокость вела к бегству, резне, репрессиям, к еще большей жестокости. «Если пригрозить негру, что продашь его голландцу, — он испытает настоящий страх, — пишет английский путешественник в 1807 году (!), а „Рассказ…“ Стедмана объясняет почему. „Колония Суринам, — писал Стедман, — имеет запах и цвет крови африканских негров“, и это не фигура речи. Это…