Мы приготовились к посадке. Я вернул «Кроникл» владельцу, который сказал: «Так ты чего, прочел это, да? Агриппа это я. Газетам надо правду говорить. С ними не шути!»
Билл Сеггар, местный уполномоченный, встретил нас у трапа. Доктор Талбот должен был ночевать у него. Нам с американцем предстояло делить один номер в гостинице. Несколько мальчиков-индейцев отнесли туда наш багаж, и американец каждому аккуратно выдал на чай. Пока я разбирался со свертками, американец вышел на веранду, когда я вышел из комнаты, он вошел внутрь. Мы не разговаривали.
Поселение в устье Камаранга расположено вокруг взлетно-посадочной полосы, которая находится у слияния рек Камаранг и Мазаруни. С гостиничной веранды открывался вид на черную стеклянистую Мазаруни, прямо у подножья скалы; недвижная вода между стенами деревьев, ясно отражающимися на одной стороне, смутно — на другой, и голубая гора Рорайма с плоской вершиной, далеко-далеко, где река кончается. Я спустился по утесу к краю воды. Три индейские девочки шептались и хихикали, сидя на валуне, — впервые я увидел улыбающихся индейцев. Двое мальчиков, хихикая, прогребли мимо в лодке из древесной коры, которая, казалось, скользила по гладкой темной воде. Это было похоже на иллюстрацию в детской книжке о детях далеких земель, которые должны уметь всякие трудные вещи.
Возле одного из недостроенных домов я встретил троих старателей, летевших с нами в самолете. Один был индиец, двое других негры — коричневый и черный. Индиец — я заметил среди немногих его пожитков бутылку перечного соуса — мгновенно разговорился, коричневый негр тоже говорил, а черный хранил молчание и почти не смотрел на меня. О гвианских старателях знают все, и эти люди, признав во мне осведомленного туриста, старались соответствовать своей репутации. Индиец рассказал, что он ныряльщик. Я выказал восхищение, которого от меня ожидали. «Самый лучший способ бедняку заработать на жизнь,» — сказал «говорящий» негр. Индиец заговорил о погружении в воду. Иногда, сказал он, можно оставаться под водой полдня. Нужно все делать с умом. «Человек безрассудный и полчаса не продержится». Я спросил негра, не из Джорджтауна ли он. Он смутился и сказал, что «приехал с другой земли». Это значило, что он островитянин с малого острова; дальше я не расспрашивал. Что-то перелетело на одну из грубых деревянных колонн и уселось у меня над головой: это был паук, переносивший большой белый диск с яйцами под брюхом. Я попрощался со старателями, когда они развешивали на ночь свои гамаки, под ними текла черная Мазаруни, гора Рорайма смутно виднелась вдали.
Билл Сеггар пригласил меня на ужин. Он пригласил и американца, но американец, пробормотав что-то о том, что он не ест чужую еду, отклонил предложение, и, проходя мимо гостиницы, я видел, как он на кухонной веранде аккуратно открывает консервную банку, вытащенную из очередного полиэтиленового пакета. В простом деревянном доме Билла Сеггара, хорошо оснащенным книгами и журналами, с индейскими поделками на некрашеных стенах, сидел и читал доктор Талбот. Он уже вырвал несколько зубов.
Сеггар крикнул мне из душа, чтобы я взял себе чего-нибудь выпить. Я взял из холодильника пиво, — напоминая себе с чувством вийы, что всё привозят с побережья, — и доктор Талбот объяснил мне все о трубке, через которую стреляют отравленными стрелами, об этих стрелах с черными наконечниками и о шитых бисером мешочках, «которые в наши дни, к, сожалению, носят, под одеждой». Доктор Талбот был романтик. Он не доверял механическому прогрессу и сожалел о тех днях, когда путешествие во Внутреннюю Гивану было и вправду путешествием во Внутреннюю Гвиану, а не увеселительной поездкой на «дакоте». Он не жаловал даже моторные лодки: на следующее утро мы должны были плыть вверх по Камарангу на миссию в Паруиму, у границы с Венесуэлой, на катере миссии, а он бы предпочел проделать этот путь верхом.
К нам присоединился высокий худой летчик-португалец, который на следующий день должен был перевозить старателей на алмазные поля в светло-вишневом одномоторном самолете, который я видел на посадочной полосе. Пилот не любил, когда старатели остаются в индейских поселениях дольше необходимого, и рассказал мне, что Дионис, тот индиец, который беседовал со мною о подводном погружении, не имел никаких шансов попасть в район добычи алмазов. Та же самая «дакота», что привезла Диониса из Джорджтауна, привезла с собой и рекомендацию его не нанимать.
Билл Сеггар вышел из душа, и участники ужина оказались в полном составе, когда пришел из своей благотворительной аптеки по ту сторону взлетно-посадочной полосы негр-фармацевт мистер Европа (Агриппа, Дионис, мистер Европа — я не уставал дивиться этим камарангским именам). За большим деревянным столом у Саггара, под вопли летучих мышей на крыше, мы разговаривали о проблемах Гвианы. Мистер Европа говорил о расе и рабстве; он напомнил нам без всякой злобы, что индейцы охотились за беглыми рабами, и мы заговорили об индейцах.
Они рассказали мне о воздействии алкоголя на индейца: он явственно вспоминает оскорбления и несправедливости многолетней давности, о которых уже позабыл, и становится опасен для окружающих. И я услышал о канайма, наемном убийце, вселяющем ужас в индейцев. Канайма — человек, преданный своему делу, он живет отдельно от всех, постится перед убийством, которое производится чудовищным способом и включает в себя связывание в узел кишок жертвы. Канайма теряет свою власть, если о нем узнают. Таким образом, он открывает себя только жертве. Вот почему в пустынных местах индейцы предпочитают не оставаться в одиночестве, хотя это тоже небезопасно, поскольку — кто знает? — твоим спутником может оказаться канайма. Для индейцев, однако, не существует спасения от канайма, потому что канайма — больше чем убийца: он и есть Смерть. Индейцы никогда не умирают естественной смертью: их всегда убивает канайма.
На станции была собака, мощное, красивое животное, которое жило в постоянном страхе. Оно боялось темноты, насекомых и неожиданных движений. Когда мы с летчиком при свете электрического фонаря пробирались к гостинице, собака шла впереди, всегда держась колеблющихся электрических лучей, как актер, ловящий неверный свет рампы. В гостинице собака потерлась нам о ноги, ища утешения. Огни три раза мигнули — это было предупреждение Сеггара, что он выключает свет — и вскоре над станцией опустилась тьма, а с выключением мотора и тишина. Я ушел от собаки с неохотой; она испугалась жука и легла у меня в ногах.
Мой американец спал под сеткой от комаров, развешаной на обручах и кронштейнах, которые он извлек из очередного пакета. Над моей постелью не было такой сетки, и у меня было только слово Сеггара, что там нет комаров. Я уже собирался залезть в постель, как вспомнил, что днем американец перебирал постель и тщательно исследовал ее. Это воспоминание о предосторожностях американца сейчас встревожило меня. Я с чрезмерной жестокостью разбросал постель и стал как можно тише ползать по ней, изучая ее при свете фонаря.
В семь утра лодочники Паруимы поднялись к нам, громко топая резиновыми сапогами. Американец, одетый и упаковавший москитную сетку, завязывал один из полиэтиленовых мешков и извинялся перед лодочниками, что не готов: он встал лишь в половине седьмого. Я тоже ехал на лодке. «Если бы знал, что вы едете, — впервые обратился ко мне американец, — я бы вас разбудил». Я вскочил с постели, плеснул в лицо водой, выпил чашку тепловатого «Нескафе» и побежал к Сеггару забирать доктора Талбота. Тот только что уселся за обильный завтрак, казалось, совсем не спешил, и выражал сильное недовольство американцем. Я прошелся до реки. Американец был уже в моторной лодке, совсем один, окруженный своими полиэтиленами. Я вернулся в гостиницу, выпил чашку какао, а затем прошелся до аптеки, где мистер Европа, служивший еще и почтмейстером, распространял марки Камаранга. С ним был Агриппа и еще один старатель, пожилой, в очках, похожий на школьного учителя, который вынул стеклянный пузырек и показал мне алмазы, достающиеся в добычу тем, кому повезет: они напоминали кусочки камня, стекла и отломанных карандашных кончиков, они и были размером с карандашный кончик.
