У Паркинса в самом деле почти не осталось времени, чтобы переодеться. Встретившись за обедом с полковником, он убедился, что в воинственной груди этого господина — насколько такое возможно — вновь воцарился мир, пребывавший с ним и позднее, за бриджем (этой игрой Паркинс владел очень прилично). Приблизительно в полночь удалившись к себе, Паркинс решил, что вечер прошел весьма сносно и при подобных условиях две, а то и все три недели жизни в «Глобусе» вполне можно выдержать. «Особенно, — подумал он, — если я и дальше буду совершенствоваться в гольфе».
По дороге в комнату Паркинсу встретился коридорный, который остановил его и сказал:
— Прошу прощения, сэр, но я тут чистил вашу куртку, и из кармана что-то выпало. Я сунул эту штуку в комод, сэр, в вашей комнате. Это вроде бы дудка, сэр. Благодарствую, сэр. Она у вас в комоде, сэр… да, сэр. Покойной ночи, сэр.
Это напомнило Паркинсу о нынешней находке. Не без любопытства он стал разглядывать предмет со всех сторон при свете свечи. Вещица, как он теперь увидел, была сделана из бронзы и по всему очень напоминала современный собачий свисток; собственно, это и было не что иное, как свисток. Паркинс собрался уже поднести его к губам, но увидел, что внутри полно то ли мелкого затвердевшего песка, то ли земли. Вытрясти землю не удалось, пришлось выковырять ее ножом. Со своей всегдашней аккуратностью Паркинс собрал землю на бумажку и подошел к окну, чтобы выбросить. Открыв створку, он убедился, что ночь стоит ясная, загляделся на морскую гладь и заметил на берегу перед гостиницей какого-то запоздалого путника. Немного удивленный тем, как поздно ложатся жители Бернстоу, он закрыл окно и снова поднес свисток к свету. На бронзе явно просматривались метки — нет, даже не метки, а буквы! Достаточно было слегка потереть свисток, как проступила глубоко процарапанная в металле надпись, однако профессор, поразмыслив, вынужден был признать, что находится в положении Валтасара, неспособного постичь смысл надписи на стене.[60] Буквы имелись и на передней, и на оборотной стороне свистка. На одной такие:
И на другой:
«Мне это должно бы быть по зубам, — подумал профессор, — но не иначе как я подзабыл латынь. Пожалуй, не вспомню даже, как по-латыни „свисток“. В длинной надписи как будто ничего сложного нет. Она значит: „Кто он — тот, кто грядет?“ Что ж, лучший способ узнать — это вызвать его свистком».
Паркинс на пробу дунул и тут же застыл: извлеченный звук поразил его, но поразил приятно. В этом тихом звуке словно слышалась бесконечность; казалось, он разносится на мили и мили вокруг. Он обладал способностью, присущей многим запахам, рисовать в мозгу картины. Паркинсу явилось на миг очень ясное видение: бескрайний темный простор ночи, порывы свежего ветра, а в середине одинокая фигура — к чему она здесь, он не понял. Может быть, он увидел бы что-нибудь еще, но картину разрушил ветер, внезапно стукнувший в раму окна. Ошеломленный, Паркинс поднял глаза и как раз успел заметить мелькнувшее за темным стеклом белое крыло морской птицы.
Звук так зачаровал профессора, что он не мог не дунуть в свисток снова, на сей раз смелее. Свист получился едва ли громче прежнего, причем повтор разрушил иллюзию: Паркинс смутно надеялся увидеть прежнюю картину, но она не вернулась. «Но что же это? Боже правый, пяти минут не прошло, а ветер уже набрал такую силу! Экий ураганный порыв! Ну вот! Я так и думал — от этой оконной задвижки никакого проку! Ох! Ну конечно — задуло обе свечи. Эдак еще всю комнату разнесет!»
Первым делом нужно было закрыть окно. Паркинс долго сражался со створкой: она напирала так отчаянно, словно в комнату упорно и неудержимо ломился грабитель. Но вдруг сопротивление разом прекратилось, рама со стуком захлопнулась, задвижка сама вернулась на место. Оставалось зажечь свечи и посмотреть, насколько пострадала обстановка. Но нет, разрушений как будто не было, и даже в окне уцелели все стекла. Правда, шум разбудил обитателей дома, по крайней мере одного из них: этажом выше послышалось ворчанье полковника и топот его необутых ног.
Ветер, поднявшийся мгновенно, улегся далеко не сразу. Он продолжал дуть, завывая под окнами иной раз так горестно, что, как сугубо объективно предположил Паркинс, мог бы нагнать страху на человека с живым воображением — и даже на того, у кого воображения нет вовсе (через четверть часа Паркинс признал и это).
Профессор сам не понимал, что мешало ему заснуть: ветер или нервы, возбужденные то ли игрой в гольф, то ли разысканиями в приории тамплиеров. Так или иначе, он долго лежал без сна и уже начал выискивать у себя симптомы всевозможных смертельных болезней (признаюсь, в подобных обстоятельствах я сам частенько веду себя точно так же): считал удары сердца — в полной уверенности, что вот-вот оно остановится, перебирал в уме самые мрачные подозрения по поводу своих легких, мозга, печени, ясно понимая, что дневной свет рассеет все эти мысли, но покуда не в силах от них избавиться. Паркинса немного утешало сознание, что у него есть товарищ по несчастью. Один из соседей (с какой стороны, было трудно определить в темноте) тоже переворачивался с боку на бок.
Наконец Паркинс закрыл глаза и вознамерился сделать все, чтобы поскорее заснуть. Но перевозбужденные нервы и тут дали о себе знать, на сей раз по-новому: рисуя образы. Experto crede:[61] когда человек пытается уснуть, перед его закрытыми глазами возникают образы, зачастую столь малоприятные, что приходится снова размыкать веки, дабы от них отделаться.
С Паркинсом в данном случае произошло нечто совсем печальное. Он обнаружил, что представившаяся ему картина застряла у него в сознании. То есть, когда он открывал глаза, она, разумеется, исчезала, но когда он их опять закрывал, она рисовалась заново и разворачивалась точно так же, как прежде, не быстрей и не медленней. А увидел он следующее.
Длинная полоса берега: галька с песчаной каймой; поперек, на равных расстояниях, тянутся до самой воды ряжи. Сцена в точности напоминала ту, которую он видел этим вечером, тем более что какие-либо иные отличительные особенности местности отсутствовали. Освещение было сумрачное, судя по всему, предгрозовое; дело происходило вечером, на исходе зимы, сыпал некрупный холодный дождь. На этом унылом фоне не виднелось вначале ни единой живой души. И тут вдали возникло и задергалось черное пятно; еще мгновение — и стало понятно, что это человек: он бежал вприпрыжку, карабкался на ряжи, то и дело тревожно оглядывался. Когда он приблизился, не осталось сомнений в том, что гонит его даже не тревога, а смертельный страх, хотя лицо бегущего рассмотреть не удавалось. Более того: силы его были на исходе. Человек бежал дальше, все с большим трудом одолевая очередные препятствия. «Переберется или нет? — подумал Паркинс. — Этот как будто чуть выше остальных». Да, человек наполовину перелез, наполовину перемахнул ряж и свалился кулем по другую его сторону (ближе к наблюдателю). Подняться на ноги он, очевидно, не мог и скорчился под деревянной стенкой, глядя вверх и всей своей позой выражая отчаяние.
Никаких признаков неведомой угрозы пока не было видно, но вот вдалеке замелькала светлая точка; двигалась она стремительно, но неравномерно и не по прямой. Быстро увеличившись в размере, она превратилась в нечетко обрисованную человеческую фигуру в бесцветном просторном одеянии, летящем по ветру. Приглядевшись к ее движениям, Паркинс ощутил, что ни в коем случае не желает видеть этого человека вблизи. Незнакомец останавливался, воздевал руки, склонялся до самого песка, в этой позе подбегал к воде, возвращался, выпрямлял плечи и со страшной, ошеломляющей скоростью вновь припускал вперед. Наконец преследователь, мечась туда-сюда, почти достиг ряжа, за которым затаился беглец. Кинувшись будто наугад в одну сторону, другую, третью, остановился, выпрямился, воздел руки к небу и прямиком направился к ряжу.
