Сохранились признания Александра Павловича, которые он делал своим друзьям-единомышленникам: Чарторыйскому и Лагарпу. Особо примечательно письмо Цесаревича Александра Лагарпу от 27 сентября 1797 года, отправленное с надёжной оказией из Гатчины в Швейцарию. Основные мысли и пассажи этого послания со всей очевидностью свидетельствуют: уже в это время Александр был молчаливым, но безусловным противником отца. И если он ещё не стал участником заговора, то мысленно уже был готов к перевороту, причём сокрушительному.
Александр воспринимал правление отца, как «несчастье для России». «Невозможно перечесть, — восклицал будущий Император, — все те безрассудства, которые были совершены; прибавьте к этому строгость, лишённую малейшей справедливости, большую долю пристрастия и полнейшую неопытность в делах. Выбор исполнителей основан на фаворитизме; достоинства здесь ни при чём. Одним словом, моё несчастное Отечество находится в положении, не поддающемся описанию».
Итак, уже в сентябре 1797 года Александр Павлович являлся носителем идей и умозаключений, ставших потом оправданием Цареубийства. По сути дела, это — первый письменно зафиксированный приговор Павлу I.
Особо умилительны перлы о «неопытности в делах if, произносимые человеком, который, взойдя на Престол, показал абсолютную неосведомленность и неопытность, ставшие причинами многих несчастий России. И «фаворитизм», так страстно ненавидимый, расцвел пышным цветом именно в Александровское царствование. Вообще можно смело констатировать, что процитированные инвективы как раз больше всего и подходят к правлению Александра I.
Как же прекраснодушный мечтатель видел будущее и своё, и России? Исключительно в восторженно-пасторальных тонах, наподобие видений Жан-Жака Руссо о «естественной», «справедливой», «счастливой» жизни человека, освобождённого от пут моральных «условностей», «гнёта» религии и «оков» государства. «Вам давно известны мои мысли, — элегически размышлял сын Царя, — клонящиеся к тому, чтобы покинуть свою Родину». Однако он не просто мечтал переселиться куда-нибудь подальше, например на берега Рейна, и там, вдалеке, под пение птичек и шум дубрав предаваться радостным грёзам и сладостным настроениям.
Нет, план его был куда более масштабным, местами просто апокалиптичным. Став правителем, «когда придёт мой черед», Александр Павлович намеревался «даровать стране свободу и тем не допустить её сделаться в будущем игрушкою каких-либо безумцев». За этой фразой трудно не разглядеть скрытого намёка на правление отца, который «в настоящем» и представлялся «безумным». И это писал сын и «первый верноподданный»!
Как же «голубоглазый Амур», как его назвала бабушка Екатерина II, видел эту самую «свободу», о которой столько восторженных слов было произнесено в кругу друзей, воспламенённых сочинениями Руссо, Вольтера и Дидро? В образе сказочной феи, приносящей всем «радость» и «счастье». Имя этой «феи» — конституция!
«Когда же придёт и мой черед (царствовать), — умозаключал «Амур», — тогда нужно будет… образовать народное представительство, которое, должным образом руководимое (все-таки некоторое «руководство» подразумевалось. — А. Б.), составило бы свободную конституцию, после чего моя власть совершенно прекратилась бы, и я удалился бы в какой-нибудь уголок и жил бы там счастливый и довольный, видя процветание моего Отечества, наслаждаясь им».
Фактически Александр Павлович мечтал о разрушении Государства Российского, сцементированного единством Власти и Православия. О Православии он вообще не упоминал. Он полагал, как и многие иные «птенцы гнезда Екатерины», что это только некий «обряд», за пределами храма ни к чему и никого не обязывающий. Но что можно было ждать от человека, впервые взявшего в руки Новый Завет в 1812 году, когда ему минуло тридцать пять лет, когда он уже одиннадцать лет носил титул «Царя Православного»!
Александр Павлович не только выказывал полное невежество в истории России, которую он намеревался «осчастливить» благоглупостями, но и показал себя совершенно невосприимчивым к окружающей действительности. Ведь торжество «демократии» и «конституции» привело во Франции к ужасающим кровавым последствиям. Почему же Александр мнил, что в России-то всё будет по-иному? Очевидно, от «нежности сердца»…
Павел 1 не ведал о подобных, просто преступных, душеизлияниях наследника Престола. Но он хорошо знал: Александр никогда не смотрел в глаза и всегда отводил взгляд, когда отец начинал на него пристально смотреть, а уже одно это свидетельствовало о неискренности. Павел Петрович долго был уверен, что годы и опыт переломят эти фальшивые настроения, угнездившиеся в душе сына. Но желанного не достиг. Натура Александра сформировалась, и он не ощущал потребности меняться. Сын только ещё больше замыкался, закрывался маской подобострастия и верности, хотя в душе не имел ни того, ни другого. Он последние месяцы жизни Павла Петровича вообще старался не показываться отцу на глаза. Сохранились свидетельства, что он не раз просто «убегал как заяц», заслышав только о скором появлении отца! По доброй воле, без вызова, Цесаревич на глаза Самодержцу не показывался!
Уместно заметить, что и сам Александр Павлович, и его «почитатели» как из числа современников, так и потомков всегда воспринимали царствование Александра Павловича как контртезу правлению Павла Петровича. Была — «тирания», наступила — «свобода»! В обоснование этой «очевидности» не гнушались даже фальсификациями. Н. К. Шильдер, оправдывая Александра I, писал, что сразу же после воцарения «несколько сот человек увидели свет Божий и были возвращены обществу». Историк назвал этот акт «великим подвигом Монарха» — Александра I. Но ведь историк наверняка знал, при его пиететном отношении к документу он не мог этого не знать, что данное утверждение — подтасовка.
15 марта 1801 года появился именной указ «о прощении людей», проходивших по делам Тайной экспедиции. Было опубликовано четыре списка помилованных: заключённых в крепостях и лишенных дворянского достоинства; заключенных и сосланных без отнятия чинов и дворянства, содержащихся в крепостях и посланных на поселение и о разосланных по городам и деревням под наблюдение местных властей.
Всего же было освобождено из заключения, ссылки и избавлено от административного контроля 158 человек. И это число жертв «тирании» по всей Империи, при населении примерно в 38 миллионов человек! При этом значительную часть заключенных, около 50-ти человек, составляли «польские шляхтичи», уличённые в противогосударственном движении.
Среди тех, кто «увидел свет Вожий», были люди разных чинов, званий и состояний. Все они имели по преимуществу невысокий общественный статус. В их числе: «крестьянин Поздняков», «крестьянин помещика Подоржинского Винниченко», «придворные служители Николаев и Александров», «отставной сержант Патрушев», «сержантская жена Филиппова», «отставной кадет Карякин», «канцелярист Иконников», «солдат Алашев», «бывший рядовой Малахов», «вдова, солдатская жена Анисья Александрова», «аптекарский помощник Фуск», «отставной солдат Панченко», «бывший при Дворе камердинер Секретарёв с женою».
Было несколько лиц и более высокого положения: княгиня Анна Голицына, урождённая Зотова, и грузинский князь Амилахоров. В числе состоявших под надзором местных властей значились: подполковники Ермолов и Нарышкин, полковники — Гарновский, Грибовский, Рахманов, Чаплиц; «оберкригс-комиссар Трегубое», майор Чириков, штабс-ротмистр Раевский. В эту же категорию, высланных их Петербурга «жертв тирании», входили ещё: прапорщики Болховкин, Симонов, Егоров, коллежский асессор Раевский, шведский дворянин барон Флемминг, титулярный советник Киселёв, шведский пастор Ганандер и статский советник Шарпинский.
Неясно, в каких конкретные проступках и прегрешениях виновны указанные поднадзорные лица. Не подлежит сомнению одно: за редчайшим исключением, никто из них не принадлежал к тому самому «обществу», которое пило шампанское 12 марта 1801 года.
О прочих же и говорить не приходится; подавляющее большинство из них вообще вряд ли и ведало, что такое шампанское…
