В Царской Семье разыгралась драма. Император Павел всегда считал «что устои брака священны и уж тем более в том случае, если супруги — члены Императорской Фамилии. Случай с Екатериной II являлся нонсенсом, который имел объяснение, но не имел оправдания. И тут вдруг возникает предположение, что внучка Императора — незаконнорождённое дитя! Императрица Мария Фёдоровна была вообще категорически нетерпимой ко всему, что нарушало придворный этикет или хоть как-то умаляло престиж верховной власти. Слух о неверности Елизаветы её больно ранил, и именно Императрица «раскрыла глаза» Павлу на сомнительность происхождения внучки. Она занялась тщательным «расследованием».
В Павловске в августе 1799 года трёхмесячный ребенок был доставлен к бабушке, которая затем отнесла его в кабинет к Императору. Когда она вышла, то Павел Петрович находился в состоянии сильного возбуждения, что перепугало даже Ивана Кутайсова. Император приказал немедленно призвать вице-канцлера графа Ф. В. Ростопчина (1763–1826), и «Иван», исполняя приказание, сказал Ростопчину: «Боже мой, зачем эта несчастная женщина (Мария Фёдоровна. — А. Б.) пришла расстраивать его своими сплетнями!» Сплетни были слишком серьезными, чтобы на них не реагировать. Как передает графиня В. Н. Головина, Ростопчин услышал следующий монолог Самодержца: «Идите, сударь, и напишите как можно скорее приказ о ссылке Чарторыйского в Сибирский полк. Моя жена сейчас вызвала у меня сомнения относительно мнимого ребёнка моего сына. Толстой знает это так же, как и она». Ссылка на то, что гофмаршал граф Н. А. Толстой (1765–1816) «знает», свидетельствовала о том, что при Дворе уже все осведомлены.
Ростопчину удалось убедить Государя, что столь резкое и открытое изгнание князя в дислоцированный в Сибири полк станет публичным признанием скандала. Потому лучше отправить Чарторыйского менее эпатажно в тихую и пристойную ссылку. Ход был найден: Чарторыйский получал назначение представителя при Сардинском Короле. Он должен был в течение нескольких дней покинуть Петербург и отбыть в Турин, где в то время пребывал Сардинский Король.
Известие потрясло не только Чарторыйского, но и Великого князя Александра Павловича, который тем не менее не счёл возможным вступиться за своего друга.
Как написал князь Чарторыйский в своих «Записках»: «Это неожиданное назначение, которое застало меня совершенно врасплох, сильно меня огорчило. Естественно, мне было особенно тяжело расставаться, быть может на долгое время, с Великим князем, к которому я был искренне привязан, и с теми немногими друзьями, дружба с которыми была для меня большим утешением на чужбине». Ничего больше князь не написал, «грязную сплетню» не опровергал, а имя Елизаветы Алексеевны вообще обошел стороной. Одним словом: «джентльмен»…
Порочащие Елизавету слухи, как казалось, совершенно не затрагивали и не интересовали только одного человека — Александра Павловича. Граф Головкин и через годы с удивлением писал, что «Великий князь в этом случае проявлял удивительное и крайне неуместное равнодушие». Кстати сказать, когда Мария скончалась 27 июля 1800 года, Александр явил всё то же равнодушие.
Павел Петрович же был не из разряда людей, способных делать вид, что ничего не происходит, когда на самом деле что-то случалось. Поведение Елизаветы его лично оскорбило; он ей так доверял, так был нежен и снисходителен, а получил в «подарок» нехорошую историю. После принятия решения о высылке Чарторыйского Император Павел отправился в апартаменты Елизаветы Алексеевны, подвёл её к окну и стал на неё в упор смотреть. Он так делал часто, когда хотел добиться правды от своего визави. Невестка отвела глаза, но ничего не сказала и ни в чём не повинилась. Павел Петрович понял, что подозрения не беспочвенны, и прекратил всякое общение с Елизаветой.
Елизавета же вела себя так, как будто ничего не происходило. Она разорвала всякие общения с В. Н. Головиной, с которой ранее была неразлучна, подозревая графиню в низкой интриге: она ведь была против князя Чарторыйского, а следовательно, могла порассказать о нем нечто. У графини было много недостатков, она всегда отличалась резкой нетерпимостью, но в данном случае Головина была совершенно ни при чём. При этом Елизавета начала демонстративно пренебрегать правилами придворного этикета, за соблюдением которого зорко следила Императрица Мария Фёдоровна. Приходила не тогда, когда требовалось, уходила без разрешения, одевалась не так, как подобало, и т. д. Это был вызов установленному регламенту. Император не мог оставить такое поведение без последствий: к дверям комнат Елизаветы был поставлен часовой, чтобы она не смела отлучаться без разрешения и не могла принимать кого вздумается. Страж стоял на своём посту несколько месяцев.
К мужу Александру Елизавета относилась с холодной учтивостью, никак не стараясь сломать стену отчуждения между ними, к чему её постоянно призывала в письмах мать — маркграфиня Баденская Амалия (1754–1832). Нежность к мужу у неё проснётся через десятилетия: она будет находиться рядом и переживать за него в последние дни жизни Александра I в Таганроге.
До этого всё было неизменно; у неё своя жизнь, у него своя. Александр был «так учтив», что рассказывал ей перипетии своих отношений с единственной в его жизни возлюбленной — красивой полькой Марией Антоновной Нарышкиной, урождённой княжной Святополк-Четвертинской (1779–1854). Об этой связи Императора тогда знал не только её законный супруг Дмитрий Львович Нарышкин (1758–1838), но и, что называется, весь Петербург.
Елизавета прекрасно была осведомлена о негласной любовной связи мужа и не выражала по этому поводу никаких чувств. Её только возмутило поведение Нарышкиной, когда она на одном из балов подошла к Елизавете и сообщила, что беременна. Было ясно, кто отец ребёнка, и скрытную Елизавету шокировала исключительно публичная форма «уведомления». Когда Нарышкина в 1807 году родила от Императора дочь Софью, то об этом жене поведал сам Александр и потом постоянно рассказывал, какой это чудесный ребёнок. Софья умерла в 1824 году, накануне своей свадьбы с графом А. П. Шуваловым (1802–1873), и горе Императора Александра было неподдельным…
Елизавета, как уже упоминалось, считала себя «республиканкой», но одновременно она являлась еще и записной ханжой. Своих свекра и свекровь она «терпеть не могла», но, естественно, общественно своих сокровенных чувств не демонстрировала. Она выплескивала их на страницы посланий матери; там можно найти немало критических пассажей и моральных обвинений, особенно по адресу Павла Петровича.
После смерти Екатерины II Елизавета отправила Амалии обширное письмо-отчёт, где сообщила немало деталей происшедшего и излила свою скорбь. Она была возмущена, что новый Император не проявлял «должных чувств». «Меня оскорбило то, — сообщала Елизавета, — что Государь не выражал скорби по кончине матери, ибо он говорил только об отце, украшал свои комнаты его портретами, про мать не говорил ни слова… Конечно, он поступил хорошо, засвидетельствовав свое почтение отцу всеми способами, какие только возможно себе представить, но, ведь как бы худо ни поступала его мать, всё же она остаётся матерью; между тем можно было думать, что скончалась только Государыня».
Какие высокие моральные принципы демонстрировала бывшая Баденская принцесса! Но эти «принципы» не являлись универсала ными, о них она вспоминала лишь от случая к случаю. В основном она руководствовалось своим личным, «дамским убеждением», не стесняясь, распространяя но Европе заведомую клевету. Вот, скажем, её пассаж, касающийся Императора, Императрицы и Нелидовой. «Конечно, она добрая, прекрасная, неспособная сделать кому-либо зло (имеется в виду Мария Фёдоровна. — А. Б.), но чего я не могу в ней переносить, это её заискивания у Нелидовой, у предмета мерзкой страстишки (!!! — А. Б.) Императора».
Елизавета была убеждена, что «Россия — страна рабов», что «вся Россия» изнывает под ярмом «тирании», находясь в руках «деспота» — Императора Павла. Правда, никакой России она не знала, русским языком не владела — несколько слов и отдельных нечленораздельно произносимых фраз в расчёт можно не принимать. Россию она только и видела в образах горничных, камердинеров и лакеев, да и то не всех; немало было приглашенных из других стран. Что же касается аристократии, то многие её представители только по фамилии и были русскими; кругом — французская и немецкая речь, мысли, настроения, привычки, моды и интересы — исключительно «из Европы».
