Юная горничная удаляется с грациозным поклоном, прикрыв за собой дверь, и А.Р. рассеянно откусывает и жует какие-то хлебцы, печенье и безвкусный сыр. Думает он о другом. Отодвинув в сторону всю эту неуместную снедь, которая не вызывает у него никакого аппетита, он опять выкладывает чистые листы бумаги на середину стола, прямо перед собой. И торопясь хоть как-то упорядочить – если это еще возможно – дискретную, изменчивую, зыбкую последовательность разных ночных перипетий, прежде чем они растворятся в тумане вымышленных воспоминаний и мнимого забвения, случайно выпадут из памяти или даже подвергнутся полному распаду, путник не мешкая вновь принимается за свой рапорт, боясь, что он уже разучился это делать.
Когда Жижи отправилась на свою сомнительную работу, на пороге двери, которая так и осталась открытой, я подобрал хрустальный кинжал – осколок разбившегося бокала для шампанского. Я долго вертел его в руках, внимательно осматривая со всех сторон. С помощью этого хрупкого, но зверского оружия я мог бы защитить себя, вернее, кого-нибудь припугнуть, если бы мне вдруг вздумалось силой заполучить у какого-нибудь надзирателя или надзирательницы ключи от своей темницы. На всякий случай я поставил эту опасную вещицу на полку в шкаф, на уцелевшую подставку, рядом с изящной бальной туфелькой, покрытой мерцающими голубыми чешуйками, хранящими далекий отблеск глубоких заводей под скалами на берегу Балтийского моря.
Трудно сказать, сколько прошло времени к тому моменту, когда появилась дуэнья в черном, держа в руках небольшой поднос с едой, напоминающей военный паек из запасов американской армии: холодная куриная ножка, несколько нарезанных дольками свежих помидоров (лоснистых, идеально ровных, с красивым химическим румянцем) и прозрачный пластиковый стакан с коричневатой жидкостью, похожей на кока-колу без газа. Не говоря ни слова, пожилая дама приблизилась к моему матрацу и поставила на него свою ношу. Когда она уходила, по-прежнему храня молчание, с таким же неприступным видом, она заметила на полу осколки стекла и, бросив на меня укоризненный взгляд, просто пихнула их ногой в угол.
Поскольку присесть тут было больше негде, я ел помидоры и курицу, пристроившись на детской кроватке с подушкой, на которой красовалась большая готическая буква «М», вышитая вручную. Хотя я боялся, что меня могут отравить или опоить каким-нибудь зельем, я рискнул пригубить подозрительную жидкость цвета темной ржавчины, которая, впрочем, оказалась на вкус ненамного хуже кока-колы. Я отхлебнул еще немного, и она мне даже понравилась, возможно, это был какой-то слабоалкогольный напиток, так что, в конце концов, я опустошил весь стакан. Я не догадался спросить у наведавшейся ко мне дамы, который теперь час, да и ее неприветливый вид не располагал к разговору. Эта суровая надзирательница, длинная, тощая и вся в черном, явилась ко мне как будто прямиком из античной трагедии, поставленной на модный в наше послевоенное время манер. Уже не помню, забылся ли я сном, снова повалившись на свой матрац.
Чуть позже надо мной появилась Ио с белой чашкой на блюдце, которое она осторожно несла в обеих руках, удерживая его ровно в горизонтальной плоскости, в общем, это было повторение давней, уже описанной сцены. Но на этот раз ее блестящие, слегка волнистые черные волосы рассыпались по плечам, а молочно-белая кожа местами просвечивала сквозь газ и кружева прозрачного пеньюара, надетого словно для первой брачной ночи, под которым не было никакого нижнего белья и который ниспадал на ее голые стопы. Обнажены были и ее плечи, покатые и крепкие, с атласной, почти бесплотной кожей. Подмышки были гладко выбриты. Лобок был покрыт мехом в форме равностороннего треугольника, не слишком большого, но очень темного и ясно различимого сквозь складки колыхавшейся накидки.
«Я принесла вам чашку липового отвара, – робко прошептала она, словно боясь меня разбудить, хотя лежал я с открытыми глазами и смотрел на нее почти в упор. – Его пьют на ночь, чтобы крепко спать и не видеть дурных снов». Разумеется, это сразу же навело меня на мысль о матери-вампире, целующей на ночь маленького мальчика, который не может уснуть без этого напутственного причастия. Будь на моем импровизированном ложе одеяло, она бы непременно его подоткнула перед тем, как поцеловать меня напоследок.
Между тем, в следующем кадре, она, облаченная в тот же наряд и так же склонившись над моим лицом, уже сидит верхом на мне, согнув ноги в коленях, бедра ее распахнуты, мое вздыбленное мужское естество погружено в ее женское, которым она тихонько двигает, медленно колышется, раскачивается, колеблется и вдруг неистово обрушивается на меня, как океан, ласкающий скалы… Наверное, меня не могла не тронуть заботливость, которую она проявляла, занимаясь со мной любовью подобным образом; но я пребывал в состоянии какого-то странного помутнения, это было что-то вроде раздвоения личности: я ощущал острое физическое наслаждение, и вместе с тем у меня было такое чувство, словно на самом деле все это происходило не со мной. В подобных обстоятельствах я обычно предпочитаю вести главную партию, не особенно рассчитывая на партнершу, но в эту ночь все вышло наоборот. Я чувствовал себя так, словно меня насилуют, но не скажу, что это было неприятно, совсем напротив, – разве что немного нелепо. Лежа на спине и не двигая руками, я мог целиком сосредоточиться на наслаждении, но все это время был в буквальном смысле не в себе. Я был как сонный младенец, которого раздевает мать, намыливает, неторопливо моет, забираясь в самые укромные места, ополаскивает водой, вытирает, присыпает тальком, распределяя его затем пушистой розовой кисточкой и обращаясь ко мне голосом ласковым и властным, звучащим как убаюкивающая музыка, в смысл которой я даже не пытаюсь вникнуть… Впрочем, если вдуматься, это полностью противоречит моему характеру, насколько я себя знаю, тем более что эта любовница в обличий матери моложе меня: ей тридцать два года, а мне сорок шесть лет! Спрашивается, какой наркотик – или приворотное зелье – подмешали к моей кока-коле?
В какое-то мгновение (до вышеописанной сцены? или после нее?) над моим покорным телом склонился врач. Чтобы провести аускультацию, меня перенесли на детскую кроватку и уложили на спину (так что мои согнутые в коленях ноги упирались в пол). Доктор сидел возле меня на кухонном стуле (откуда он здесь взялся?), и мне показалось, что я уже где-то видел этого человека. К тому же, судя по его немногословным замечаниям, он осматривал меня уже не в первый раз. У него были усы, бородка и ленинская лысина, а его раскосые глаза с прищуром скрывались за очками в стальной оправе. Он что-то замерял разными медицинскими приборами, главным образом, прослушивал сердце, и заносил полученные данные в блокнот. Не исключено, что мы с ним никогда прежде и не встречались: просто он был похож на известного шпиона или военного преступника, фотография которого недавно была напечатана во многих французских газетах. Уходя, он категорическим тоном знатока заявил, что мне необходим анализ, но не уточнил, что именно следует проанализировать.
И вот снова возникает образ Ио. Наверняка, это заключительный кадр той сладострастной сцены, хотя он и выпал из нее: тело молодой женщины все еще окутано дымкой воздушной вуали, а сама она так и сидит верхом на мне. Но теперь она держит спину прямо, расправив плечи, и на какое-то мгновение даже выгибается в талии. Ее воздетые руки вращаются в разные стороны, словно она плывет, отчаянно пытаясь спастись от накрывающей ее волны кружев и муслина. Ртом она хватает воздух, задыхаясь в заливающих ее потоках. Волосы падают ей на лицо, как лучи черного солнца. Протяжный хриплый крик медленно замирает у нее в горле…
И вот я снова один, но уже не в детской. Я блуждаю по коридорам в поисках уборной, в которой до этого меня уже по меньшей мере дважды вырвало. Кажется, с тех пор эти длинные, почти неосвещенные коридоры, которые внезапно разветвляются, загибаются под прямым углом и заканчиваются тупиками, бесконечно умножились, стали более прихотливыми, более запутанными. Со страхом я думаю о том, что все это не очень-то соответствует внешним размерам дома на набережной. Может быть, меня, без моего ведома, перевезли в другое место? Я уже не в пижаме: в спешке я натянул на себя исподнее, которое нашлось в большом шкафу, затем надел белую рубашку, пуловер и, наконец, костюм, висевший на плечиках. Костюм из толстой шерстяной ткани, удобный, моего размера, как будто сшитый мне на заказ. Все эти вещи не мои, но они были на виду, словно их предназначали для меня. Заодно я прихватил и белый носовой платок, в уголке которого вышита буква W, и мужские спортивные туфли, которые тоже были как будто приготовлены для меня.
