Наконец один из них заговорил. Голос его звучал хрипло, булькающе. То, во что я никак не решался поверить, подтверждалось.

— И кого это к нам занесло? — спросил он. — Неужели это наш гей-убийца? А знаешь, что мы делаем с гей-убийцами?

Я все понял прежде, чем успел почувствовать. Первый еще крепче сжал мой живот. Чья-то рука взметнулась, как хищная птица. Жгучая боль стала для меня спасением: благодаря ей я не ощущал ни стыда, ни отвращения. В мой задний проход проникло что-то вроде толстого пальца. Мне в ухо будто каркала птица. Я содрогнулся.

— Еще глоток?

Это был другой. Нажав руками на колени, он развел мои ноги в стороны. Я почувствовал, что мне на лицо льют водку, и высунул язык. Я думал о Делии. Мне хотелось, чтобы она видела меня сейчас. И даже не мое оскверняемое тело. Мое лицо. Его выражение. Мой позор. Боль. Обморок. Наказание. Искупление. Раскаяние. Мою решимость пройти через все это и выдержать. Мою несломленную волю. Собственно, что они могли мне сделать? Что на свете страшнее пустоты? Что невыносимее взгляда Делии, отражающего мое ничтожество? Ее разочарования во мне, словно в бессодержательной книге? Сейчас, когда она смотрела на меня, я чувствовал себя живым. Ее глаза блестели, как в нашу первую ночь. Такой она любила меня. Такой она останется со мной навсегда.

А потом между мной и Делией втиснулось чье-то тело, заслонив ее лицо. Сознание мое помутилось. От моих мучителей несло алкоголем и потом, и я задержал дыхание.

— Посмотрим, что ты на это скажешь, — прохрипел тот, что держал мою голову.

Я ткнулся лицом в его волосатую грудь, а затем уперся во что-то твердое, как гранит. Я стал беззащитен, будто с меня содрали кожу. Мой рот открывался сам собой, глотая что-то склизкое, отдающее плесенью и гладкое на конце. Оно заполняло мне рот, горло, душило изнутри. Теперь этот человек уперся коленями мне в грудь и держался за мои волосы, как всадник за конскую гриву. Время от времени он хлестал меня по щекам. Они обмякли, отчего удары становились болезненнее, а мое унижение изощреннее.

На некоторое время мне еще раз удалось увернуться от звериных стонов, запаха рыбной муки, пальцев, лихорадочно разрывающих мой задний проход, и этой омерзительной твердокаменной штуки, все глубже проникающей мне в рот. Впервые я добровольно вызвал в сознании образ человека в красной куртке. Такая ли смерть была написана у него на роду? — спрашивал я его. Если нет, то как долго он бы еще прожил, если бы не я? Может, он расстался бы с жизнью в тот же вечер? Или днем позже? Или это случилось бы через десять, двадцать, тридцать лет? Не лучше ли ему было погибнуть от моей руки, чем больным стариком? Что дали бы ему эти годы? Прибавили бы мудрости? Стал бы он чувствительнее к боли? Стоны переходили в крик, каменная мерзость дергалась во рту, лапы все крепче вцеплялись мне в волосы.

Снизу в меня вгрызался лютый зверь. Я зажмурился, почувствовав под веками вместо слез капли водки. Мне предстояло выдержать несколько секунд, после чего наконец прояснится, что должно остаться от меня после всего этого.

Мой рот наполнился шерстью, а потом в него вдруг хлынула обжигающая, будто вулканическая лава, жидкость. От отвращения кишки в животе начали закручиваться в спираль. Я отвернул лицо в сторону, спасаясь от ядовитого дыхания, но мой мучитель руками вернул мою голову в прежнее положение. Шерсть становилась все мягче, по вкусу напоминая тухлую рыбу. Затем она исчезла изо рта, а мне на губы упало несколько жирных капель.

— Воды, — услышал я собственный голос.

Проявив милосердие, они вылили мне в глотку полбутылки водки.

— Ну смотри, гей-убийца, — пригрозил мне тот, что сидел возле моей головы.

Его голос звучал, как раскат стихающей грозы.

Вскоре они ушли. Я открыл глаза, чтобы убедиться в том, что до сих пор жив. И тут впервые потерял сознание. Делия отложила книгу в сторону и зевнула.

Я не знаю, как провел следующие несколько дней. Память будто вырвало от неудобоваримой пищи. Мой охранник понял, что произошло. Поначалу он решил, что я просто-напросто бежал. Однако вскоре обнаружил меня возле котельной лежащим в позе эмбриона и с глазами замерзшего насмерть пьяницы, уставившимися в ноябрьский туман. Я не мог остановиться, пока не отполз на пару сотен метров от места моей пытки. «Кто они?» — должно быть, спросил он меня. «Славные парни», — вероятно, выдавил я.

Перетащив меня в камеру, охранник принес мне мази и таблетки, благодаря которым я уснул, несмотря на боль. Он панически боялся потерять место. Чем паршивее работа, тем больше у людей страх расстаться с ней. Я обещал молчать о случившемся. Он зарекся выпускать меня на пробежки в темные места.

Вероятно, ночью тюремщики слышали мои крики. А может, я харкал кровью и слизью. Во всяком случае, меня вырвали из кошмарного сна и уложили на носилки, как учили нас делать в школе при вывихе коленки, разрыве сухожилий и связок. Тогда мне впервые пришло в голову, что терпение персонала на исходе.

На следующее утро я обнаружил себя в довольно странном и удивительно светлом месте. Здесь пахло удаленными аппендиксами. При виде женщины, пожавшей мне руку, я вспомнил мать. Она была портнихой и никогда не носила белых халатов, только голубые. Мать погибла в автокатастрофе. Сейчас я представлял лицо Делии в тот момент, когда рассказывал ей об этом. Однако медсестра, присевшая на больничную койку, ничего общего с моей матерью не имела. Она проверила шланг от капельницы на руке другого убийцы, избитого сотрудниками тюрьмы. К счастью, я не депрессивный тип.

— Тяжелое кишечное отравление, — сообщил я врачу, а тот мне, и оба мы всем, кого это интересовало.

Хорошо, что они не исследовали мой задний проход, а синяки объяснили столкновением с берлинской стеной. Я действительно на нее налетел. Такое уже бывало с арестантами камер предварительного заключения во время пробежек. Но сейчас мое состояние стабилизировалось, как сообщила мне сестра. Она кое-что понимала в медицине.

Моя жизнь вернулась в прежнее русло. Хелена Зеленич передала мне через «дворецкого» сердечные пожелания выздоровления.

— Она действительно сказала «сердечные»? — уточнил я.

— Сердечные, или добрые, или просто пожелания выздоровления. Какая разница? — раздраженно проворчал он.

Я кивнул, хотя не мог с ним согласиться.

Список тех, кто жаждал со мной увидеться или обещал вызволить из тюрьмы, катастрофически удлинился. Меня не трогали встречавшиеся в нем фамилии друзей и родственников. Я не мог пустить их к себе и не представлял, о чем с ними говорить. Об убийствах и изнасилованиях они знали лишь из фильмов, в лучшем случае — из журналистских расследований. Но они не носили в себе ничего подобного. А я чувствовал сейчас только это. Мне достаточно было один раз оказаться в шкуре преступника, чтобы потом на всю жизнь остаться жертвой.

Два события указывали на то, что не все еще кончено. Важнейшего из них мне предстояло дожидаться несколько дней. «Допрос следователем Яна Хайгерера, подозреваемого в убийстве Рольфа Лентца», — значилось в моем расписании.

— Что за следователь? — спросил я охранника, не увидев фамилии, и приготовился к худшему.

— Женщина-следователь, — улыбнулся тот.

У меня отлегло от сердца. Если кто сейчас и оставался мне нужен, так это Хелена Зеленич. Без нее мое положение представлялось невыносимым.

Менее важное событие оказалось более срочным. «Сам профессор» желал меня видеть. Доктор наук Бенедикт Райтхофер, член правления нескольких институтов, почетный президент разных фондов, руководитель третьего отделения больницы, приглашенный профессор университета, владелец частной клиники, присяжный судмедэксперт.

Разве у нас существует судебная психиатрия? Или он и есть ее основатель?

Я знавал его еще в те времена, когда делал вид, будто занимаюсь журналистикой. Не раз приходилось мне пожимать его рыхлую, белую руку и смотреть в уже тогда заплывшие жиром глаза.