Предписанные Францем II довольно жесткие меры экономии при организации коронационных торжеств одновременно означали, что венцы должны всем сердцем разделять страдания Марии Антуанетты, воздавая таким образом дань той твердости, с которой она осуждала революцию. Когда Национальное Собрание объявило войну Австрии, чтобы наказать ее за помощь эмигрантам и содействие их интригам, Вена радостно приняла этот вызов. Сентябрьская резня, во время которой погибло много венцев, сопровождавших Марию Антуанетту в Париж, лишь усилила народный гнев. Вена не могла поступить иначе как устремиться на выручку своим детям, терзаемым якобинскими варварами. В Письмах Айпельдауэра мы видим точное отражение этих чувств. В день, когда гильотина отрубила голову прекрасной и несчастной королеве, схватка между Парижем и Веной достигла своей высшей фазы, ведущей к неискупимым преступлениям, и самые смиренные из венцев почувствовали, что их сердца бьются в унисон с сердцем писателя, заявившего, что «о Марии Антуанетте будут говорить и тогда, когда французской империи уже не будет на свете, и на берегах Сены люди будут долго искать место, на котором когда-то стоял Париж».[81] Если революция была совершена в Париже, то очаг контрреволюции находился в Вене.

Одной из слабостей империи было то, что она представляла собой совокупность наций, идеалы которых были совершенно различными. Например, поляки, целостность чьей страны была грубо разрушена преступным разделом, были всем сердцем на стороне французских революционеров, щедро плативших им за это своей симпатией. «Да здравствует Польша, месье!» — это выражение солидарности можно было постоянно слышать в революционной Франции в 1830 и 1848 годах, во времена Коммуны и даже в радикальной Франции 1900 года. Венгры, в свою очередь, постоянно требовали автономии, а о всегда ирредентистски настроенной^{30} Италии нечего было и говорить, поскольку балканские банаты были незаконно отданы австро-венгерской короне. Таким образом, было бы неправильно думать, будто австрийская империя в целом была враждебна революционной Франции, ставшей такой одиозной в глазах всех европейских стран из-за кровавых бесчинств. Даже в самой Вене единодушие было не полным, здесь тоже были свои «якобинцы».

Эти австрийские якобинцы, по-видимому, не были слишком опасными. Среди них, разумеется, было несколько франкмасонов типа Шиканедера, Моцарта, Гизеке и Игнаца фон Борна, который был техническим советником либреттиста и музыканта во всем, что касалось «масонской стороны» Волшебной флейты.

Объявленное вне закона абсолютисткой Марией Терезией, терпимое и, может быть, даже тайно поощрявшееся Иосифом II, а затем вновь запрещенное Леопольдом франкмасонство по самой своей сути не было революционным, скорее совсем наоборот: тот факт, что оно с самого начала вербовало своих приверженцев путем строжайшей кооптации из высших классов общества, свидетельствует о желании противопоставить идеалу грубого ниспровержения власти стремление к прогрессивным реформам, ведущим к мудрой, терпеливой, органической эволюции без беспорядков и насилия. Гуманное, философичное, одержимое идеей прогресса, но враждебное народным восстаниям, созданное как раз для того, чтобы проводить реформы в условиях мира, легитимности, согласия, истинно человеческого братства по модели Зорастро, а не по примеру французских якобинцев с их абсурдным и преступным кличем «Свобода или смерть!», франкмасонство королей, князей, великих художников и мыслителей — достаточно одних имен Моцарта и Гёте, чтобы составить представление об этом движении, — было задумано, чтобы уберечь Европу от революции и слепого насилия, от катастрофических заблуждений…

Разумеется, среди венских якобинцев было несколько франкмасонов либерально-идеалистического направления, интеллектуалов, чиновников, судей, профессоров, желавших возврата к реформам Иосифа II и их полной реализации. Нет сомнений и в том, что они хотели пойти дальше по пути, указанному энциклопедистами и «людьми 89 года». Главной претензией к ним были их связи с парижскими якобинцами. Эмиссары революции появились в Австрии вместе с эмигрантами, порой, возможно, именно под маской эмигрантов; они «обрабатывали умы» венцев как из фанатичного стремления вербовать новых сторонников, так и с целью внедрения в общественное мнение Вены течения, враждебного войне не на жизнь, а на смерть.

Нужно было плохо знать венцев, чтобы считать, что они поддадутся франкофильской и революционной пропаганде в тот момент, когда Французская революция только что обезглавила венскую принцессу. Огромное большинство венцев было всем сердцем на стороне волонтеров, отправлявшихся сражаться против армии Республики, и даже обычно вовсе не воинственное простонародье с энтузиазмом маршировало вместе с ними. Те, кто почему-либо не имел возможности непосредственно участвовать в войне, помогали, чем могли. По примеру императора, отдавшего в переплавку свою золотую посуду, аристократия и буржуазия жертвовали столовое серебро. Даже цеховые корпорации несли в переплавку свои старинные регалии и чеканные кубки, многие из которых бережно хранились со времен Средневековья. Во всех классах общества царило единодушие, и каждый грош ребенка, рабочего или мелкого ремесленника служил наращиванию военной казны империи.

Энергичные патриоты, проявлявшие незаурядное рвение в выявлении подозрительных лиц, предателей и шпионов, во весь голос требовали, чтобы правосудие преследовало якобинцев и истребляло их, дабы искупить кровь венцев, пролитую в Париже. Огромным успехом пользовались Воспоминания Йозефа Вебера, молочного брата Марии Антуанетты, которого она вызвала к себе в Париж, где он пытался защитить подругу своего детства. Принадлежавший к швейцарским гвардейцам, в большинстве вырезанным в Тюильри, и чудом спасшийся после казни Марии Антуанетты, которой тщетно пытался помочь бежать, он вернулся в Вену и написал книгу о своих приключениях. Рассказы этого очевидца событий укрепили в народе убежденность в том, что «с этими людьми невозможно договориться» и что плохие граждане, пытающиеся с ними договориться и ослабить волю к войне до победного конца, не заслуживают никакого сострадания и должны быть сурово наказаны.

Следуя старинной традиции высказывания народных требований, эти патриоты вывесили на вратах собора Св. Стефана петицию с требованием смертной казни для всех австрийских якобинцев. Возбуждение населения заставило полицию, которая до того занимала выжидательную позицию, принять меры против возможных зачинщиков беспорядков. Были арестованы и осуждены на смерть один лишенный духовного сана и подстрекавший к восстанию в Венгрии монах, которого финансировали якобинцы, и лейтенант фон Гебенштрайт: у последнего была найдена подрывная литература и взрывчатые вещества, и, в довершение всего, он был связан с польскими ирредентистами. Других обвиняемых наказали менее сурово, удовлетворившись краткосрочным арестом, и, таким образом, венский яко-бизм, лишенный своих руководителей, угас сам собой; его злобность снова проявилась только спустя полвека, во время революции 1848 года.

В 1797 году, когда Бонапарт объявил о своем намерении нанести удар по самому сердцу Австрии путем захвата Вены и продвинулся вплоть до Леобена, все венцы поднялись на борьбу с французами. Каждый из классов венского общества, в соответствии со своими ресурсами и возможностями, создавал военные формирования. Знать экипировала кавалерийские эскадроны, командование которыми взял на себя князь Лихтенштейн. Свои отряды собрала и буржуазия. Среди ремесленников наибольшую решимость проявили столяры: объединившись в добровольческий отряд из пятисот человек, они поклялись умереть до последнего, но не сдаться врагу. Университет, возглавлявшийся ректором профессором медицины Кварином, удостоился чести идти в бой под знаменами полков, прославивших себя в боях с турками. Даже студенты отделения изящных искусств, распевая старинные песни, отправились на защиту отечества вслед за размахивавшим их знаменем гравером Шмутцером.