Механические органы, создание которых требовало большого умения, привлекали к себе интерес самых крупных музыкантов. Сам Моцарт не погнушался написать несколько пьес для такого инструмента, в некотором роде предвосхитившего волшебство Мельцеля. Театер Цайтунг в 1830 году рекомендовала венцам — правда, неизвестно, с каким успехом, — кровать с музыкой, только что изобретенную швейцарцем Фирнгаммом. Кровать обеспечивала комфортный послеобеденный отдых и не давала дремать слишком долго. Так одновременно удовлетворялись чувство любви к комфорту и стремление к деятельности. Эта музыкальная кровать функционировала следующим образом: как только к ней прикасались, начинала звучать колыбельная, затем, когда на кровать ложились, начинали под сурдинку играть валторны, приглушенно приглашая вас погрузиться в сон, но ровно через час вдруг раздавалась такая оглушительная музыка, что, как бы крепко вы ни спали, вам оставалось только немедленно бежать с этого дивана, превратившегося в «музыкальный ад», напоминающий чистилище, изображенное некогда Иеронимом Босхом на створках триптиха, находящегося в Эскориале.

Владельцы кафе и развлекательных заведений завели у себя также «музыкальный бильярд», впервые появившийся в Лондоне у трактирщика Кловиса. Не знаю, довольны ли были этим меломаны, но мне кажется, что игрокам на бильярде он должен был скорее мешать. Судя по описаниям этого странного механизма в венских газетах, на протяжении всей партии звучали приятные, чарующие мелодии, но, когда кто-то из игроков допускал ошибку, аппарат начинал исторгать свист и хохот, высмеивая неловкого бильярдиста. Зато победителя механизм приветствовал звуками труб и литавр.

Каких только музыкальных фантазий не наизобретали в этом помешанном на музыке городе, начиная с птичника, снабженного специально настроенными струнами, садясь на которые птицы вызывали звучание импровизированной мелодии, до «звукового обезболивателя» в кабинете дантиста: в момент самой сильной боли это устройство напевало в уши пациенту мелодию: «Дай мне приблизиться к твоим устам, чтобы видеть твои жемчужные зубы!» Можно было бы без конца перечислять самые необычные обстоятельства, в которых механические устройства предлагали одержимым музыкой венцам самые изощренные сюрпризы. Это действительно была одержимость, и Шенхольц[71] сообщает, что стало невозможно ни открыть дверь, ни дотронуться до стола, ни взять в руки какой-либо предмет, ни даже просто посмотреть на часы без того, чтобы какая-нибудь пружина не привела тотчас в действие устройство, изливающее волны гармонии.

Шарлатаны и мошенники, которых развелось в этот период, наверное, больше чем когда-либо, ухитрялись использовать всевозможные изобретения в области оптики и акустики, которыми так гордились венцы, в подозрительных целях. Когда миражи и иллюзии уходят из области ярмарочных представлений в обиход тайных обществ, развлекательная сторона отступает, и дело приобретает серьезный оборот. Ни Мельцель, ни Робертсон не претендовали на использование своего могущества для воздействия на сверхъестественные силы. Какими бы фантастичными ни были их достижения, они оставались в принципе объяснимыми и в них не было ничего чудесного, кроме неординарного таланта изобретателя, механика и иллюзиониста.

К сожалению, эти чудеса использовались также и по-своему оригинальными авантюристами иного толка, которыми, как представляется, конец XVIII века был более богат, чем любой другой период. Видения и замогильные голоса, в атмосферу которых Калиостро погружал своих оцепеневших гостей, относились, возможно, не столько к черной магии, сколько к мошенничеству, хотя в то время было очень трудно отличить самозванца от «посвященного». Идет ли речь об эпохе Просвещения, которую страстный культ божественного Разума делал уязвимой для всевозможных предрассудков, или о романтизме начала XIX века, изголодавшегося по всему странному, иррациональному и сверхъестественному, приходилось ли иметь дело с настоящими «магами» или с шарлатанами, аксессуары иллюзионистов, изобретавшиеся учеными и инженерами в период, когда стремительно развивалась механическая наука, благоприятствовали самому изощренному обману.

Был в моде также и гипноз, и исследователь гипнотизма Месмер в Вене конца XVIII века представлял собой одну из самых примечательных личностей. Этот гипнотизер принимал в своем замке в окрестностях Вены, в том самом, где премьерой Бастьена и Бастъены Моцарта был открыт зеленый театр. К нему приходили все, кого город считал выдающимися и знаменитыми земляками. Ловкий Месмер практиковал все способы гипноза — от знаменитой «лохани», способной излечивать от всех болезней, до метода, который мы сегодня назвали бы «занимательной физикой», и этим удивлял и тревожил своих гостей. И если к нему спешило все лучшее общество города и придворные, а также иностранные знаменитости, приезжавшие в Австрию, чтобы повидаться с этим прославившимся на всю Европу человеком, то лишь потому, что этот изобретатель «животного магнетизма» умел предстать перед ними, в зависимости от состава аудитории, то с серьезным лицом ученого, то под интригующей маской шута.

Месмер понимал, как нужно действовать, имея дело с обществом, одновременно наивным и утонченным, с обществом, за пышностью испанского церемониала которого крылось нечто деревенское, так счастливо сочетавшееся и с непринужденностью, и с этикетом. Версаль был гораздо более чопорным, нежели Шенбрунн, и это было одной из причин того, что королеве Марии Антуанетте было нелегко приспособиться к Франции и французам и склониться перед тиранией мелочности, которая была неведома при дворе ее матери, императрицы Марии Терезии, где столь характерное для Австрии смешение благородства и простодушия, сдержанности и доброжелательности определяло атмосферу, в которой воспитывались дети императорской семьи. Эту атмосферу хорошо передают два анекдота, относящиеся к детству Моцарта. Когда маленький музыкант, которому едва исполнилось шесть лет, был впервые принят в Шенбрунне, он поскользнулся в коридоре и упал. Его подняла одна из эрцгерцогинь, Мария Антуанетта, утешила и усадила к себе на колени. Подойдя потом к ее матери-императрице, Вольфганг указал на Марию пальцем и объявил: «Когда вырасту, я на ней женюсь». В следующем году Моцарт был представлен в Париже г-же де Помпадур. Он стал было карабкаться к ней на колени, но та грубо оттолкнула его. Уязвленный ребенок гордо бросил ей: «Кто вы такая, чтобы отказываться меня обнять? Сама императрица Мария Терезия обнимает меня, когда я к ней прихожу».

Разумеется, это чисто детская реакция, но сам факт говорит о многом, и слова ребенка верно отражают как светлые, так и темные стороны австрийского характера. Дружелюбие, выказанное императрицей вундеркинду, возможно, не слишком отличалось от веселого любопытства к дрессированному животному. Во всяком случае, когда спустя несколько лет Леопольд Моцарт, стараясь найти для Вольфганга место при дворе, просил у ее сына, в то время великого герцога Тосканского, покровительства, которое защитило бы и Вольфганга, и его самого от превратностей жизни артистов, это дружелюбие не помешало ей отсоветовать сыну брать Моцартов к себе на службу. Нельзя не заметить, что совершенно исключительный успех Моцарта при дворе и в салонах вельмож во время первого пребывания в Вене в качестве вундеркинда померк именно тогда, когда он перестал быть ребенком, и что после этого вся его жизнь превратилась в сплошную цепь разочарований, несправедливостей и огорчений, потому что «венское легкомыслие» не понимало всей глубины гениальности Моцарта, как пятьдесят лет спустя не поймет гения Шумана.

Овладевшая жителями императорской и королевской (императорской применительно к Австрии и королевской — к Венгрии) столицы одержимость музыкальными устройствами типа только что описанных, а также популярность гипноза лишний раз подтверждают характерную для венцев почти детскую потребность в развлечениях, свойственный им инфантильный поиск удивительного. Можно было бы привести множество примеров этой мании, но ярчайшим из них бесспорно является появление в Бельведере эскимосов. Откуда взялись эти жители полярных областей в изысканно великолепном дворце, построенном в 1713 году Й.-Л. фон Хильдебрандом для принца Евгения Савойского? В 1825 году некий капитан Хэдлок, занимавшийся исследованиями Севера, привез пару эскимосов, чтобы показать своим соотечественникам этих жителей далеких земель, их нравы и манеры. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы воспроизвести для них обстановку и пейзаж Баффинова залива, который они покинули, поверив обещаниям славы и богатства. Сочли за благо поселить их в Бельведерском парке, на берегу большого пруда, превращавшегося зимой в каток, где они могли чувствовать себя в более или менее привычной обстановке.