Но есть в русской политике и другой путь – путь тяжелый и узкий, требующий от политика не только добрых намерений, но и воли в их осуществлении. Столыпин вошел в политику именно таким прямым и светлым путем. Он не искал ни наград, ни титулов, ни высоких мест. Единственным его желанием было послужить царю верой и правдой^[236], так же достойно, как служили России его славные предки в течение трехсот лет. Во всей одухотворенной личности нового премьера чувствовалась беззаветная преданность его величеству.

«Государя, – вспоминали о Петре Аркадьевиче, когда тот еще был гродненским губернатором, – он любил особенно нежною любовью, которая сквозила в каждом его слове, произнесенном о государе»^[237].

О глубоком, искреннем преклонении Столыпина перед Николаем косвенно свидетельствует сложившийся в его семье идеальный образ императора и императрицы.

«… лучистые, манящие и горящие каким-то мистическим блеском (глаза. – Д.С.), – писала о первой встрече с царем старшая дочь Петра Аркадьевича Мария Бок, – я совсем подпала под очарование всей личности царя»^[238].

В другом месте мемуаров Мария отмечает притягательность для нее образа царицы в детские и юные годы: «Она представлялась мне феей из волшебной сказки. Теперь это была не та женщина, обманувшая мои детские мечты, которую я видела в Александрии, а красавица русская царица во всем величии своего сана»^[239]. «Меня поразило, – вспоминала позже дочь Столыпина обедню в дворцовой церкви, – как истово молилась императрица»^[240].

Это искреннее чувство к государю и его семейству не было ни наивной монархической иллюзией, ни неким прельстительным соблазном прикосновения к власти. Образ Николая II воспринимался в православной семье Столыпина иконографически. Царь был и оставался в их глазах Божьим Помазанником, получившим от Бога особые духовные дары для руководства страной.

Мягкость и деликатность царя в отношениях с людьми, необыкновенно выразительный взгляд подтверждали и еще больше усиливали этот образ. «О, этот взгляд! – вспоминал о встрече с царем духовный писатель С.А. Нилус. – Это был взгляд ангела, Небожителя, а не смертного человека. И радостно, до слезного умиления радостно было смотреть на Него и любоваться Им и страшно, страшно от сознания своей греховности в близком соприкосновении с небесной чистотой»^[241].

Любовь к царю Петр Аркадьевич и его домочадцы сохранили до конца своих дней. Когда государь приехал в больницу проститься с умершим Столыпиным, Ольга Борисовна, сидевшая у изголовья усопшего мужа, несмотря на всю скорбь и тяжесть своего положения, поднялась к нему навстречу и сказала: «Ваше Величество, Сусанины не перевелись еще на Руси»^[242].

К сожалению, далеко не все высшие чиновники, окружавшие Столыпина в правительстве, обладали таким светлым и преданным взглядом на государя. Когда Петр Аркадьевич рассказывал коллегам о воодушевлении, охватывавшем его во время царских аудиенций, с какой иронией и скепсисом в адрес монарха воспринимали они его рассказы! Даже товарищ министра внутренних дел В.И. Гурко насмехался над прямодушным монархизмом премьера, считая это проявлением узости мышления и пережитками провинциального человека^[243]. Однако, исходя из религиозного опыта, можно с уверенностью утверждать: именно то, в кого и как верит человек, верит осознанно и убежденно, подтверждая эту веру делами и подвигом, и может принести сверхожидаемый результат. Та самая вера в царя, которая вдохновляла русскую армию в победах и помогла Николаю II в 1915 г. остановить позорное отступление русских войск в войне с Германией, – та самая вера действовала в не меньшей степени и на сознание П.А. Столыпина. Она дала ему убежденность в собственном успехе и помогла вывести страну из смуты на путь великих реформ^[244].

Но еще раньше, чем заработали реформы, опора на царя принесла Петру Аркадьевичу неожиданный служебный взлет: государь назначает его на пост министра внутренних дел.

В письме Ольге Борисовне Столыпин так описывает вручение ему царем министерского портфеля: «В конце беседы я сказал Государю, что умоляю избавить меня от ужаса нового положения, что я ему исповедовался и открыл всю мою душу, пойду только, если он, как Государь, прикажет мне, так как обязан и жизнь отдать ему и жду его приговора. Он с секунду промолчал и сказал: “Приказываю Вам, делаю это вполне сознательно, знаю, что это самоотвержение, благословляю Вас – это на пользу России”.

Говоря это, он обеими руками взял мою (руку) и горячо пожал. Я сказал: “Повинуюсь Вам” – и поцеловал руку Царя. У него, у Горемыкина, да, вероятно, у меня были слезы на глазах»^[245].

Первоначальный отказ Столыпина стать министром только усилил решимость царя. По словам товарища министра иностранных дел В.И. Гурко, Николай был особенно склонен назначать на должности тех, кто от нее отказывался, считая себя недостаточно готовым к несению креста власти^[246]. Люди благочестивые, как правило, сначала думают о той ответственности, которая ложится на их плечи, трезво подсчитывают свои силы и возможности, боясь подвести, не оправдать доверия и надежд начальства и подчиненных. При таком отношении к порученному делу человек не давит подчиненных собственным авторитетом, а вслушивается и всматривается в новый круг взятых на себя обязательств. Тогда всегда можно надеяться на помощь Бога и людей. «Сила Божия в немощи совершается»^[247].

Перед вторым назначением, теперь уже на пост председателя правительства, Столыпин снова пытается отказаться от царского предложения, ссылаясь на недостаточную опытность, на полное незнание Санкт-Петербурга и его закулисных интриг. Однако государь с самого начала беседы повернул разговор таким образом, что Петр Аркадьевич оказался перед судом собственной совести. Государь дал ему понять, что Россия на краю пропасти и что он, Столыпин, является той надеждой, которая спасет Богом венчанную власть и страну. «Я обязан перед моей совестью, перед Богом и перед родиной, – говорил государь Петру Аркадьевичу, – бороться и лучше погибнуть, нежели без сопротивления сдать всю власть тем, кто протягивает к ней свои руки»^[248]. Попытки Столыпина отказаться от новой должности встретили непреклонную волю государя: «Нет, Петр Аркадьевич, вот образ, перед каким я часто молюсь. Осените себя крестным знамением, и помолимся, чтобы Господь помог нам обоим в трудную, быть может, историческую минуту». Царь перекрестил Столыпина, обнял и поцеловал его^[249].

На царских аудиенциях, сопровождавшихся столь высокими назначениями, Столыпину еще раз приоткрылся промысел Божий в собственной судьбе. Уже после первого разговора с царем о назначении на пост министра внутренних дел он почувствовал на себе окрыляющее действие царского благословения. Его религиозные чувства были на подъеме.

«Оля, бесценное мое сокровище, – пишет он жене 26 апреля 1906 г. – Вчера судьба моя решилась! Я министр внутренних дел в стране окровавленной, потрясенной, представляющей из себя шестую часть шара, и это в одну из самых трудных исторических минут, повторяющихся раз в тысячу лет. Человеческих сил тут мало, нужна глубокая вера в Бога, крепкая надежда на то, что Он поддержит, вразумит меня. Господи, помоги мне. Я чувствую, что Он не оставляет меня, чувствую по тому спокойствию, которое меня не покидает»^[250].

Столыпин ясно осознавал богоизбранность своего нового назначения. Отсюда и его удивительное спокойствие перед грядущими испытаниями. Новый министр внутренних дел не строил себе никаких иллюзий. Он знал, что его имя будет смешано с грязью революционной и либеральной прессой, что вся его семья станет мишенью для пуль и бомб террористов. Но Столыпин, как православный человек, искренне верил, что сердце царево в руках Божиих, и потому поверил в себя как министра, кому власть ниспослана свыше, из самой вечности. Страх за поруганную честь и семью ушел в сторону, уступив место трепетному исполнению Божественной воли.