Летний дождь перебирал за окном вечными гибкими пальцами, наигрывая что-то свое на расстроенном рояле мира. Но его не было слышно: чайник свистал, как нечисть на шабаше. Цветущая липа под тучами перепутала вечер с утром и доверчиво благоухала в открытую форточку. Но ее романтический запах не мог пробиться: яичница в сковороде уже не издавала смертных хрипов и обреченно воняла горелым белком. А Света и Дима самозабвенно целовались в дверях маленькой кухни. Пять квадратных метров, заставленных громоздкой рухлядью восьмидесятых годов прошлого столетия, не годились для декораций любовных сцен. Но и в двадцать первом веке в них как-то умудрялись жить и любить по-настоящему. Вкус долгого поцелуя был свежим и интересным – оба только что почистили зубы разно ароматизированными пастами. Земляничный (Света кокетливо пользовалась детскими гигиеническими средствами) и мятный дух норовили образовать букет в общем пространстве, столь важном для дыхания, питания и общения человеческих существ. Однако уши и ноздри тоже чего-то стоят, поэтому молодые любовники наконец разъединились и выключили газ, проклиная свое недавнее желание завтракать. Даже испытали мстительное злорадство по поводу выкипевшей воды и уничтоженных жаром яиц. Только вот других продуктов в доме не было. Света решительно напрягла хрупкую девичью память и через минуту вытащила из дальнего угла навесного шкафа коробку. Тряхнула, радостно сообщила: «Завалялось!» – и насыпала Диме полную горсть кукурузных хлопьев. Ей самой досталось полгорсти. Все было по-честному, и, главное, теперь обоим должно было хватить сил добраться до работы и найти там пакетик заварки и какие-нибудь баранки, от которых неделю усмешливо отказывались избалованные сослуживцы.

Ей было двадцать пять, ему – двадцать девять. Когда знакомые сплетничали про них с незнакомыми, интерес к внешности и содержимому черепных коробок удовлетворяли не раздумывая: «Обычная пара». Услышав такое, Света с Димой обиделись бы. Она считала себя красивой. Да, придиры могли сказать, что глаза маловаты. А тушь для ресниц, а подводка, а тени на что? Он был уверен – у него нестандартное волевое лицо, признать его таковым отказались бы одни завистники. И конечно, только недоумки не заметили бы мудрости не по летам и природной одаренности Светы и Димы. Чудесная пора убежденности в том, что окружающие видят тебя таким, каким ты себя считаешь, все длилась – оба представления не имели, сколько вокруг них придир, завистников и недоумков.

Они познакомились чуть больше года назад на катке. Оказались рядом возле бортика и почему-то хором признались, что на коньках чувствуют себя неуверенно и не знают толком, как их сюда занесло.

– Я – Дмитрий. Дима, – представился он и зачем-то уточнил: – Морозов. Коммерческий директор перспективной фирмы.

– Я Света. Лыкова, редактор издательства с туманными перспективами, если это интересно.

Она первая исполнила соло – кратко воспела поэтику естественного и искусственного льда. Затем он емко восславил физическую культуру. Логично было предположить, что общественное место выполнило свою функцию, сведя их. И единомышленники в легком возбуждении покинули его. Мотались по городу, отогревались в забегаловках горячим сладким кофе. Если двое нравятся друг другу, жизнь быстро превращает их в лапотников – доверчивых, суеверных, мило глуповатых и по-деревенски здоровых. И обувает, плетя лапти быстро и качественно – ей тогда каждое лыко в строку. Дима и Света нашли, что у них много общего не в шаблонном, а в истинном смысле: их вкусы и пристрастия совпадали настолько, что и брать у другого не надо, у самого за душой то же самое. И давать приятно – не испортит, обойдется как со своим. О том, что точки соприкосновения мужчины и женщины – это неизбежно точки отталкивания, они тоже еще не знали. И радовались каждой новой, как откровению свыше.

В вечер знакомства, около полуночи, когда Дима провожал Свету, город игриво и чуть навязчиво развлекал их тестами на совместимость. От метро надо было пересечь по диагонали всего пару дворов – гарантия того, что, даже когда на такси не хватает, парень домой вернется. В первом из «пятерки» вылезла среднестатистическая тетенька в поре «ягодка опять», отряхнулась, словно на ней было много чувствительно жмущих напастей, и с трогательной хозяйской аккуратностью закрыла дверь. Машина немедленно заголосила дурной сигнализацией. Опытная автомобилистка нырнула туда, откуда только что выбралась, и совершила некое техническое действие, после чего средство против угонов заткнулось. Но стоило ей выйти наружу, как «не роскошь» завопила, казалось, еще оглушительней. Так повторялось четыре раза. Затем тетенька брезгливо сплюнула, подбоченилась и принялась орать на машину. Количество синонимов слова «гадина» убеждало в том, что русский язык велик и могуч навеки. И не только филологически. У нас такие великолепные гласные, что можно перекрикивать воющую сигнализацию. Не с первой попытки, но довольно быстро владелица полностью заглушила ее голосом. Кроя «мразь поганую» во всю ивановскую, опустилась на сиденье, чем-то щелкнула и покинула салон. Дверцей саданула уже варварски. Огонек на ветровом стекле уверял: машина не беззащитна. Но надо ли говорить, что то ли запуганная, то ли оскорбленная сигнализация молча выдержала расставание. А тетенька, идя к подъезду, часто оборачивалась и с ненавистью глядела на «падаль железную», дескать, не вздумай, мать твою «копейку»… Тихо смеяться, а потом громко хохотать Дима со Светой начали и закончили одновременно. Правда, секунда в секунду. Что необыкновенно их окрылило.

Во втором дворе между двумя многоэтажками – одноподъездной и многоподъездной – была проложена узкая асфальтовая дорожка длиной всего-то метров тридцать. С декабря ее расчищали на треть только со стороны одноподъездного дома. Жильцы пригрозили коммунальщикам судом. И после новогодних каникул те подсуетились со стороны многоподъездного: соскребли снег и лед тоже с трети длины. Середина осталась нерасчищенной – жутковатая бугристая короста, толстеющая не по дням, а по часам. И никто не желал прикладывать умеренно мозолистые руки к лому. А ведь посмотришь на дворников – работают крупными стаями, никакого индивидуализма. Поэтому заваленный осадками, утрамбованный ногами прохожих участок меж голых полос асфальта представлялся символом неведомой войны двух армий. Света живописала Диме историю вражды приезжих южан на примере злосчастной наледи. И – о, чудо! – молодые люди высказали совершенно одинаковые мысли по поводу «ладно понаехали, так они работать не хотят». И посмотрели друг на друга с какой-то особенной, чуть ли не слезливой теплотой.

Но апогеем душевной близости стала плюшевая мышь или крыса. Света узрела ее в киоске в переходе – хорошенькую, мягонькую, нежно-серенькую с обилием розового на лапах, ушах и мордахе. Почему-то в девушке конвульсивно вздрагивает малый ребенок, стоит ей полюбить. То ли, сама того не ведая, проверяет наличие у юноши отцовского инстинкта на случай беременности. То ли, отлично ведая, что творит, пытается сообщить ему, мол, кроме забавных игрушек и ласковых фраз мне от тебя ничего не надо. Даже цветы и шампанское – всегда твоя инициатива. А уж тряпками и ювелиркой ты меня, нежную, просто совращаешь. О первом варианте мужчины не догадываются. А второй им нравится, особенно пока не решили, будут совращать или нет.

Но влюбленный Дима всего лишь умилился и сразу купил зверушку. Свете она показалась очень веселой. Парню же в ее морде чудилось нечто глумливое. Сказать об этом он не решился даже в шутку. Они вышли в наисерейший день – переход по сравнению с улицей казался иллюминированной бальной залой. Уселись на замороженную скамейку – оба худые, оба в джинсах на трусы, в куртках до талии – и привычно не вздрогнули. Горожане! Девушке хотелось рассмотреть подарок. И начались сюрпризы. Она терпеть не могла музыкальные игрушки, а у счастливого приобретения под рукавом вязаной кофточки вдруг обнаружился красный бумажный кружок с нотным знаком. То есть эта пародия на животное еще и пародировала распевающего детским голоском взрослого человека.